Простор - Исмаил Гезалов

— Ничего. Главное — заработать кандидатскую степень. Пойдём, Байжен, погуляем…

— Нет, спасибо. Я хочу побыть со своими.

Только тут Захаров заметил сердитые взгляды жены и дочери Байтенова.

— Ах, простите… Я, так сказать, нарушил семейный уют. Виноват, исчезаю…

Когда Джамал заснула, Надя сказала:

— Очень мне не нравится этот твой друг.

— Какой он мне друг?!

— Приходит, шумит, ни с чем не считается… Джамал и то спрашивает, почему он всегда кричит и от него пахнет водкой. Держись ты от него подальше.

— Я и так от него далёк. Но ведь не выгонишь, когда он приходит.

— Если надо, то и выгнать не грех.

Инженер лгал: профессор вовсе не был доволен диссертацией. Захаров, по его мнению, лишь повторял известные вещи, иллюстрируя их данными о строительстве нового совхоза. Профессор предостерегал: если и дальше идти таким путём, то получится не диссертация, а статистический очерк. Цифры надо анализировать, а не подгонять под заранее намеченную схему.

Но главный инженер до этого столько говорил всем о своей научной работе, что ему было страшно признаться в неудаче. Он надеялся «отыграться» в последующих главах; надо было только придумать, как бы перехитрить профессора.

Байтенов много ездил. Большую часть времени он проводил в степи, где размечал участки под пахоту. К нему стал всё чаще присоединяться Захаров — надо ж и ему показываться на людях. Он производил расчёты примерного количества машин, которые потребуются, чтобы поднять целину. Вернувшись из одной такой поездки, Байтенов и Захаров пошли к Соловьёву. В вагончике директора сидел уста Мейрам. Было тепло и тихо. На столе стоял большой чайник с кипятком.

— Раздевайтесь, — сказал Соловьёв, — грейтесь. Мы тут как раз о распределении участков говорим. По тракторным бригадам.

Он расставил стаканы, налил чаю и, усмехнувшись, сказал:

— Завидую Байтенову: у него вся семья уже в сборе. А я, признаться, истосковался в одиночестве. А вы как, Иван Михайлович?

Захаров иронически усмехнулся:

— Сейчас столько работы, Игнат Фёдорович, что не до жены. Вернёшься вот так из степи — ноги гудят, голова трещит, тут не до семейных радостей. Да и смотрю я на всё это несколько иначе, чем вы.

— Как же, если не секрет?

— Я пришёл к выводу, что холостяцкая жизнь — настоящее блаженство. Жена мешает работать, во всё вмешивается, контролирует: куда пошёл, зачем пошёл, откуда вернулся, почему поздно, почему рано… Одни неудобства!

— Ого! — Соловьёв вскинул брови. — Вы, я вижу, изрядный шутник!

— Он всегда шутит, — хмуро заметил Байтенов, — даже когда работает и то шутит.

— Так жить легче, — отпарировал Захаров.

— Вы думаете, — спросил Соловьёв, — что женщины не способны помогать нам?

— Их помощь обходится слишком дорого. За бытовые удобства, которые предоставляет нам жена, мы должны жертвовать свободой. Сомнительная выгода!

Байтенов пожал плечами, Соловьёв заинтересованно слушал, уста Мейрам молчаливо поглаживал бороду.

Захаров продолжал:

— У нас, научных работников, должна быть свежая голова. Все бабьи придирки только мешают достигнуть цели.

— Какой цели? — быстро спросил Соловьёв.

Захаров пожевал губами, как бы подыскивая нужное слово.

— У меня цель одна — помочь нашей науке, нашей стране. Наверное, вы помните Гулливера. Свифт говорил, что люди, сумевшие вырастить два колоса там, где раньше вырастал лишь один, достойны благодарности всего человечества.

— Понятно. Значит, вас интересует больше всего благодарность человечества? — насмешливо спросил Байтенов.

— Отчасти. Но только отчасти.

Соловьёв, переглянувшись с Байтеновым, спросил:

— А вы помните, что к этим словам англичанина Свифта добавил русский Тимирязев?

Захаров наморщил лоб и потёр его пальцами, словно он хорошо знал, о чём идёт речь, но никак не мог вспомнить самих слов. Соловьёв пришёл на помощь:

— Тимирязев сказал, что это не только агрономический, но и политический вопрос. И он, знаете, глубоко прав: и капиталисты думают о двух колосьях, и мы боремся за это. Но они заботятся о наживе, а мы — о народе и потому поднимаем целину!

Захаров пожал плечами:

— Целина может выручить сначала, а потом истощиться. Разве так не бывало?

— Люди раньше были неграмотными, — вступил Байтенов. — А у нас не только техника, но и наука — агрономия!

Захаров покровительственно усмехнулся:

— Агрономическая наука?! Да возьмите хотя бы вопрос о том, как оборачивать пласты земли. Куда отбросить сухой, дерновый, целинный пласт? Ведь он же мешает севу! Одни говорят так, другие — этак! Вот вам и наука!

Соловьёв слушал Захарова с возрастающим недоумением.

Неожиданно в разговор вступил уста Мейрам:

— Вот вы, товарищ главный инженер, научный труд пишете. О чём же вы там говорите? О технике?

— Конечно. И работа моя имеет прежде всего практический смысл: рациональное использование техники на целине.

— Понятно. Очень хорошо. А только ведь вы ещё не всё знаете. Мы ещё не пахали, не сеяли. До уборки тоже далеко. Выводы ещё неизвестны. Может, окажется, что не агрономы отстают, а техники.

— Ну, это смешное предположение! Вы правы только в одном: мне ещё надо собрать много различных данных.

Уста Мейрам вздохнул:

— Боюсь, Иван Михайлович, что это работники совхоза будут собирать данные, а не вы… Вы не сердитесь, но вот несколько лет назад в «Жане тур-мыс» приехал один учёный, казах. Приехал, переоделся и пошёл на ферму. День и ночь проводил рядом с доярками и чабанами. Вместе с ними ел, пил, работал. По ночам писал при свете лампы. Мы его спрашивали: «Товарищ учёный, зачем писать свой труд здесь, на ферме? У нас ведь бывали тут и журналисты и учёные. Расспросят, конечно, как и что, запишут в блокнот и уедут. А потом у себя дома сочиняют». Так этот человек ответил так: «Я должен всё сам попробовать, своими руками пощупать, своими глазами увидеть. А потом уже и домой можно ехать». Теперь, знаете ли, по его книге на всех фермах учатся.

Захаров усмехнулся:

— Что ж, уста Мейрам, я понял ваш намёк. Но всё дело в том, что техника, машины — это не то, что пастухи и доярки. Мне незачем бежать за трактором и смотреть, как он пашет. Я это н так знаю. Мне для размышления нужны цифры и факты. Выработка, экономия горючего и всё в этом роде — вот что является моим фундаментом!

— Эх, Иван Михайлович, не сводку ждать надо, чтобы полезный вывод сделать, а самому подумать, вперёд заглянуть. Вот надо нам оборудовать ремонтную летучку, чтобы мелкие поломки исправлять на поле.

— У нас есть мастерская, зачем усложнять дело? — удивился Захаров.

— Расстояния у нас большие. За каждой мелочью ехать в усадьбу — терять время.

— Вы перестраховщик, уста Мейрам, — снисходительно заметил Захаров, — техника у нас новая, не подведёт. Ремонтная летучка — излишняя предосторожность.

В предложении уста Мейрама Захаров почувствовал для себя опасность: чего доброго, навалятся ещё на него лишние хлопоты. Он решительно поднялся, как бы считая разговор исчерпанным:

— Я пойду, Игнат Фёдорович, у меня дела…

Когда Захаров вышел, Соловьёв спросил:

— Что вы думаете, друзья мои, обо всём этом?

— Мы с ним не сработаемся, — ответил Байтенов. — Наладить технику Захаров не сможет.

— Вот это вывод! — воскликнул Соловьёв. Не слишком ли резко? У него, конечно, могут быть заскоки, непродуманные мнения, но ведь в своём-то деле он специалист! Нет, отпустить мы его не можем. Мы, если хотите знать, должны его исправить здесь, в нашем коллективе!

— Исправить можно человека, который ошибается, — хмуро сказал Байтенов, — а Захаров знает, зачем он приехал. Он сам сбежит, как только мы ему больше не будем нужны…

Соловьёв вздохнул. Ему хотелось, чтобы слова Байтенова не подтвердились. Но в глубине души у Соловьёва затаилось сомнение: а вдруг Захаров именно такой, каким его рисуют и Байтенов, и уста Мейрам, и многие другие?

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ЗАПАХ ВЕСНЫ

Трудно уловить первое дуновение весны в бескрайных просторах степи, которая, как и небо, ещё лишена ярких красок и благоухания. Здесь нет ни кустика, ни деревца, чтобы по набухшим почкам определить начало новой поры.

Но небо с каждым днём становится синее, чернеет влажная дымящаяся земля, впитывая тающий снежный покров, ветер остро пахнет сыростью прошлогодней травы, и как будто бы звенит свежий тугой воздух.

Юноши и девушки, испытавшие все тяготы мартовской вьюжной стужи, решили, что весна никогда сюда не придёт. И вдруг…

— В степи запахло фиалками, как у нас в Подмосковье.

— И лёд на озере тает, как на Ладоге.

— А ветер тёплый, как в Баку, когда зеленеют акации.