МЛЕЧНЫЙ ПУТЬ №3, 2015(14) - Елена Ефимовна Кушнир

– большой рот, который нужно кормить, чтобы он не захлопнулся, растерев тебя меж зубов.

– Чем озабочен великий триумфатор? – спрашивает Косма. – Почему ты так невесел, господин мой?

Цезарь не знает, что ответить. Внезапно раб падает перед ним, обнимает его колени и вскрикивает слезно:

– Пусть боги благословят тебя! И ты… Ты тоже благослови меня! Ты сам теперь, наверное, один из них и станешь бессмертным.

Что нашло на его насмешливого грека? Сколько молитвенного обожания во взгляде! Не шутка ли это? Но нет, глаза, щеки мокрые, и сам он дрожит. Что за колдовство?

Цезарь делает глубокий вдох, впуская в легкие воздух, пахнущий свежеиспеченным хлебом и привезенными из дальних стран пряностями, запашком мочи для отбеливания тканей и испражнениями из сточных канав, освежеванными тушами Бычьего рынка и буйным цветением Лукулловых садов, маслом в светильниках, выделанными кожами, кровью с гладиаторских арен и скотобоен, голубиным пометом, смолистыми курениями на алтарях, мускусом и розовой водой, которой душатся патрицианки, извергнутым семенем и потом грязных борделей.

Рим.

Город, империя, что простоит в веках. Пока не рухнет, уронив волчью голову на разбитые мостовые, на растрескавшиеся, потертые плиты, как во дворике старого дома в Субуре.

– Боги тоже умирают, – говорит Цезарь, – но люди повторяют их имена. Нет другого бессмертия. Мне пора, друг Косма. Мы увидимся позже.

Горсти алых лепестков взмывают вверх и плавно опускаются, заметая площадь. Рим превратился в розарий.

Толпа ревет, выкрикивая приветствия, гул голосов сотрясает воздух, от грохочущей музыки, литавр и труб дрожат стены, облепленные цветочными гирляндами. Солнечные блики скользят на начищенных доспехах и щитах, полощутся красные знамена, не пуская в полет распростерших крылья золотых орлов. Трубят слоны и ревут белоснежные быки с увитыми зеленью рогами. Животные волокут повозки с захваченной добычей. Здесь и боги покоренных земель: маленький Сфинкс, не меняющий улыбающегося лика в плену; существа с кошачьими и собачьими головами; деревянная статуя галльского Марса с венком омелы на бурых кудрях.

Связанный галльский Марс во плоти выставлен на всеобщее обозрение, крылатый шлем качается на трясущейся голове, незрячие глаза пусты, бескровные губы шевелятся в беззвучной молитве. Таково последнее шествие пораженного Верцингеторикса и первое славное шествие римского диктатора.

Галлы, потомки мрачных богов подземного царства, исчисляют ход времени не днями, а ночами.

Сегодня италийское солнце затмевает их ночь.

– Цезарь! Цезарь! Цезарь! – ликует Рим. – Аве тебе, любимец Фортуны!

Город торжествует, ток жизни течет сейчас сквозь него, ревет и бурлит, словно пришло море и сделало всех утонувших счастливыми.

Три статуи украшают помост триумфатора: прямые спины, тяжелые украшения, высокие парики, светящиеся от гематитового порошка накрашенные лица. Супруга Цезаря Кальпурния, его племянница Атия и ее дочь Октавия, прославленная своей добродетельностью и красотой. Женщины дома Юлиев, облеченные в мраморную славу своего мужчины.

Худенький мальчик в остроконечной шапочке наблюдает церемонию в рядах, отведенных членам коллегии понтификов. Бледное, с юности выдрессированное лицо тщательно спрятано под покров умильного жреческого благочестия. Только блеск светло-голубых глаз Октавия выдает внимание и жадность, насыщая пробуждающееся честолюбие зрелищем чужой победы.

Цезарь опускается на свое сиденье, и шум стихает, как будто у города отнялся язык.

Он делает знак, и жрец приводит в движение устройство в повозке Верцингеторикса: толстая веревка впивается в шею, выдавливая из галла жизнь. Он умирает в тишине, терзаемой его хрипами. Рим принимает жертву в почтительном молчании.

А затем Цезарь встает, возвышаясь над всем миром, и простирает руки, пытаясь обнять город, и тот оживает с криком новорожденного, и все, что собрано в нем – здания, животные, птицы, люди, боги, солнце, небо, все предметы и их тени, и прошлое, и настоящее, и череда будущих веков – соединены и дышат в унисон.

Поздним вечером, когда горят сотни факелов на запруженных веселящимся людом улицах и площадях, а сквозь окошки в небесной сфере капает звездный свет, триумфатор, сбросив только золотой венец и плащ, грузно заваливается на постель в своей половине дома и закрывает глаза. Веки неподъемные, будто на них лежат погребальные монеты или все врученные ему на шествии лавровые вязанки.

– Как прошло? – спрашивает Косма, развязывая ремни его сапог. – Доминус?

– Голова гудит, шалит смертная плоть, – Цезарь переворачивается на бок и чешет затылок, – лысеет смертная плоть, под венок не спрячешь. А Сулла-то в конце бросил власть, ушел на покой, стал пиры задавать народу. Смешно. Разбуди меня в первом дневном часу. Нет, отдохнуть хочу, разбуди…

Он шумно зевает, и, не договорив, засыпает мгновенно.

Morituri salutant

– Дует сильно, задерни-ка занавески. Хотя погоди, я сам.

Цезарь поднимается из-за стола и потягивается, кряхтя с удовольствием, осторожно вертит головой, разминая шею, кривится, слыша хруст позвонков. Подходит к окну, чтобы затянуть портьеры и останавливается, привлеченный видом на Город с Палатинского холма. Смотри хоть каждый день, не надоедает, Рим так переменчив в своей вечности.

– Зачем встал-то? – спрашивает Косма, отрываясь от табличек. – Я все-таки твой слуга.

– Ноги хочется размять. Сижу целыми днями, устаешь от этого, верно?

– В Галлии и Греции мы больше уставали.

– Больше. Но иначе. От нынешней усталости я чувствую себя вялым и нездоровым. А тогда я был голодным и злым, как истинный волк.

– И это лучше?

– Намного, – отвечает Цезарь, всматриваясь вдаль. – Поскорей бы война с парфянами, а то скоро забуду, как в седле сидеть и держать меч, стану пухлым, как гусиная подушка, и все на свете мне прискучит.

Цезарь вопросительно смотрит на Рим, но тот ему не отвечает, лишь позволяет наблюдать.

На земле уже пробились зеленые шерстинки травы, но деревья без листьев кажутся незаконченными рисунками, набросанными легкими угольными штрихами. Небо рыхлое. Слабое солнце, едва выпутавшееся из зимних пелен, еще не греет. Лихой ветер гоняет облака, как пьяный пастух пугливых овец, и лезет без приглашения в окно, раздувая занавески и шурша папирусом на столе.

На полу игривым зверьком возится сквозняк.

– Зябко сегодня, – ежится Цезарь. – Прикажи, чтобы принесли горячей воды с медом.

– Сам не пойдешь в кухню? – язвит раб. – Может, заодно обед приготовишь? Слуги, наверное, чувств лишатся от такого зрелища.

– Ха-ха, остроумнее ничего не придумал? Ступай теперь сам.

– Отомстил, – фыркает раб. – А мерзнешь ты, потому что шерстяную рубаху не надел. Я предупреждал, что день будет холодный!

– Юпитер Виктор! – возводит Цезарь очи к простому беленому потолку. – За что мне это?