Кремлевское кино - Сегень Александр Юрьевич

Томик уже хотел, чтоб поскорее все кончилось, но люди шли и шли, шли и шли. Врезалось в память, как один сказал:

— А я даже и знать не знал, кто у Сталина жена.

Наконец гроб вздрогнул и поплыл на руках у Сталина, Ворошилова и других из ближнего круга. На Красной площади маму Надю поставили на катафалк и повезли вокруг Кремля. Сталин шел рядом, за катафалком оркестр надрывал Москву скорбной музыкой, Томик шел за оркестром. Сыро и студено. По Волхонке, мимо храма Христа Спасителя, по Кропоткинской, бывшей Пречистенке, по Большой Пироговской, бывшей Царицынской.

У Томика мерзли ноги, но он помнил рассказы о том, как Сталина в легких ботиночках гнали в Сибирь, и старался терпеть. Мама Лиза шла рядом и все вздыхала:

— Бедный Иосиф! Бедный Иосиф! За что ему такое?

Теперь она оставалась его единственной мамой. А процессия все шла и шла, Большая Пироговская такая нескончаемая, что на ней можно всем трудящимся мира напечь пирогов, и у Томика заболела голова, словно мама Надя передала ему головную боль по наследству. Наконец пришли на кладбище за южной стеной Новодевичьего монастыря, встали перед разверстой могилой, Вася с Томиком оказались по одну сторону, Сталин — по другую. Он уже не плакал, а только горестно спрашивал не то у окружающих, не то у кого-то невидимого:

— Скажи, почему? Разве я не любил? Не был ласковым и веселым мужем? Почему так со мной?

Он взял горсть земли и первым бросил ее на крышку гроба.

— Вы тоже, — подтолкнули сзади Васю и Томика.

— Зачем это? — спросил Вася.

— Так надо, — ответили сзади, и мальчики тоже взяли по горсти холодной и противной земли, бросили землю в землю, и мама Надя стала быстро-быстро уходить под землю, накрываться ею, уходить от своих болей и огорчений, от всего этого мира, который так любила фотографировать и который так хотела одевать в новые нарядные и недорогие ткани.

После ее похорон наступило долгое тяжкое время. Мама Лиза вернулась в Нальчик, и Томик снова жил в кремлевской квартире, где вместо мамы Нади поселилось некое небытие, и все его чувствовали. Сталин приходил мрачный и молчаливый, его веселость умерла вместе с женой. Однажды он сел и стал снова спрашивать у кого-то незримого:

— За что я так наказан? Разве я был невнимателен? Разве я не любил и не уважал ее как жену, как человека? Неужели так важно, что я не мог лишний раз пойти с ней в театр? Так важно? Я теперь сам жить не хочу.

Его боялись оставлять одного, тетя Нюра и тетя Женя старались быть всегда рядом, поддержать. Как зыбко все в этой жизни! Всего лишь нажать на курок, и рухнул целый мир…

Мальчики продолжали ходить в школу, Вася — в свою образцовую номер двадцать пять, там еще у директорши такая сильная фамилия — Гроза; Артем — в свою вторую артиллерийскую спецшколу. После смерти Надежды Сергеевны он как-то повзрослел, старался в ее честь учиться все лучше и лучше, в отличие от Васи, который только поначалу подтянулся по всем предметам, но после Нового года опять стал волынить. Начальник охраны Сталина, старший уполномоченный ОГПУ со смешной фамилией Власик, которому отныне доверялось и наблюдение за учебой детей генсека, тщетно увещевал его, что сыну вождя партии просто категорически запрещено плохо учиться.

Томику исполнилось двенадцать, он и впрямь резко повзрослел после смерти Надежды Сергеевны, никого теперь не называл дядями и тетями, а только по имени и отчеству: Власик — не дядя Коля, а Николай Сидорович, дядя Павлуша — Павел Сергеевич, тетя Нюра — Анна Сергеевна, а отец — Иосиф Виссарионович.

— Какой он тебе Иосиф Виссарионович? — смеялся Васька. — Он тебе приемный отец. Так и зови его: отец. Или, если хочешь, товарищ Сталин. Только не Иосиф Виссарионович, умоляю. Имя-отчество у отца — как грузовой состав.

И няня Шура, воспитывавшая Сетанку, стала Александрой Андреевной. Она как могла утешала бедную девочку, а та обижалась на маму, что ушла на тот свет. По ночам плакала и звала ее.

Однажды Сетанка строго спросила отца:

— Папа, а почему мы в Гвоздиковский больше не ездим? Хочу кино про Чарли Чаплина.

— В Гнездниковский?.. — задумался отец. — А мы туда больше не будем ездить. Мы скоро Зимний возьмем.

— Как это Зимний? — удивились Вася и Томик. — Его же в семнадцатом году уже взяли.

— Увидите, — ответил Сталин и впервые за несколько месяцев усмехнулся.

Сетанка после этого постоянно канючила:

— Когда Зимний пойдем брать? Ну когда Зимни-и-и-й?

И вот в один из солнечных весенних вечеров, после череды дней рождений, в этом году невеселых и скучных ввиду недавней кончины Надежды Сергеевны, вернувшись вечером с работы, отец объявил:

— Ну, ребята, айда Зимний брать!

И оказалось, не Зимний дворец, а Зимний сад Большого Кремлевского дворца, в котором Шумяцкий, главный по советскому кино, оборудовал кинозал особого назначения — только для товарища Сталина и его ближайшего окружения. Всего несколько рядов кресел, причем в первом ряду центральное, специально для генсека, жесткое, он никогда не любил сидеть на мягком.

— Ну, вот он, Зимний, — сказал Сталин. — При царях тут был Зимний сад. А теперь мы его взяли и здесь будем кино крутить. И не надо в Гнездниковский переулок мотаться.

— Вот здорово! — восторженно воскликнула Сетанка. — Жалко только, что без мамочки.

Сталин как бы не услышал этого, уселся в свое жесткое кресло и зарядил трубку отрезком сигары. Он так иногда курил, и Томику нравилось смотреть, как он аккуратно разрезает тугую сигарную торпеду острой бритвой на пять частей.

— Ну что, товарищ Шумяцкий? Какое сегодня кино крутить будем?

— Готовая картина Бориса Барнета «Окраина», — рапортовал нарком кино.

— Лучше Чарли Чаплина! Чарли Чаплина! — закапризничала Сетанка.

— Это который «Мистера Веста в стране большевиков» снял? — спросил Сталин.

— Так точно, товарищ Сталин, — ответил Шумяцкий. — И еще «Потомок Чингисхана».

— «Потомок Чингисхана» — хорошая фильма, — одобрил главный зритель. — А Чарли Чаплина на потом, на сладкое. Есть там «Огни Большого города» или «Малыш»?

— И то, и другое захватили, товарищ Сталин.

— Ну вот, хозяйка, посмотрим Барнета, а потом Чаплина.

— Не хочу Барнета!

— Напрасно. Только послушай, какая хорошая фамилия. Она отражает то, что у нас сейчас в стране советской — бар нет. Все баре остались там, до революции. Начинайте, товарищ Шумяцкий. Надеюсь, не такое занудство, как «Встречный»?

— Никак нет, товарищ Сталин.

И свет в кинозале стал гаснуть, а на экране по белому фону пошли черные буквы. Сначала без звука, и Томик уныло подумал, что кино немое, но, когда появилась надпись, что звук записан по системе «Тагефон», успокоился.

Фильм «Встречный» заказали к пятнадцатилетию революции, а показывали в самых последних числах октября, дней за десять до гибели Надежды Сергеевны. Томик и Вася тогда присутствовали на показе в Малом Гнездниковском, и оба изнывали от скуки. Сталин тоже еле досидел до конца и после просмотра громко произнес:

— Скукота! Если у нас индустриализацию проводят такие нерешительные люди, да к тому же пьющие водку, мы не скоро создадим сильную промышленность. И как это к юбилею Октября сняли такое занудство! Скукоделы!

Шумяцкий стал возражать, что картина чего-то там отражает, смело выявляет и в целом влечет. Режиссер Пудовкин выступил эффектно:

— Не могу не встать на защиту режиссеров Эрмлера, Юткевича и Арнштама. В фильме главное вот что: человек строит турбину, а турбина перестраивает его.

— И были учтены замечания к сценарию, — продолжал защищать картину Шумяцкий. — Полностью исчезла отрыжка агитпропфильмовщины.

— Как это вы такое длинное слово придумали, а главное, выговорили? — усмехнулся Сталин.

— И совершенно невозможно игнорировать тот факт, что в нашем кино прозвучала замечательная песня. Композитора Дмитрия Шостаковича на стихи поэта Бориса Корнилова.

— Песня? — откликнулся Сталин. — Песня действительно хорошая. «Нас утро встречает прохладой…» Хорошие слова. И музыка хорошая. Ладно, уговорили, ради песни — пусть.