Когда дыхание растворяется в воздухе. Иногда судьбе все равно, что ты врач - Каланити Пол

Через несколько минут пришел Джек, а я отправился в комнату отдыха. Там я выпил апельсинового сока и прилег на диван. Через двадцать минут мне полегчало. «Нейрокардиогенный обморок», – прошептал я. При нем автономная нервная система на короткое время останавливает сердце. Чаще всего он возникает из-за нервного перенапряжения. Честно говоря, свое возвращение к хирургии я представлял несколько иначе. Я пошел в раздевалку, бросил в стирку грязную униформу и надел рубашку. На обратном пути я взял сразу несколько чистых хирургических костюмов. «Завтрашний день будет лучше», – пообещал я себе.

Так и было. Каждая операция, которую я проводил, казалась знакомой, но работал я медленнее, чем раньше. На третий день я удалял поврежденный диск из позвоночника пациента. Я таращился на выпирающий диск, не помня, что точно нужно сделать. Напарник предложил мне вырезать его по кусочкам с помощью кусачек. «Да, я знаю, что обычно так и делают, – пробормотал я, – но есть еще один способ…»

В течение двадцати минут я пытался вспомнить более изящный способ проведения этой операции. Вдруг меня осенило, и я прокричал: «Инструмент Кобба! Молоток. Кусачки Кериссона».

Я удалил весь диск за полминуты. «Вот так это делаю я», – сказал я.

В течение следующих двух недель я оттачивал технику и заново учился работать быстро. Я стал заметно сильнее физически. Мои руки вспоминали, как манипулировать крошечными кровеносными сосудами, не повреждая их. Уже через месяц я оперировал практически в прежнем режиме с полной нагрузкой.

УДОВОЛЬСТВИЕ, КОТОРОЕ РАНЬШЕ Я ПОЛУЧАЛ ОТ ХИРУРГИИ, СМЕНИЛОСЬ УТОМИТЕЛЬНОЙ СОСРЕДОТОЧЕННОСТЬЮ НА БОРЬБЕ С ТОШНОТОЙ, БОЛЬЮ И УСТАЛОСТЬЮ.

Однако я работал только в операционной, оставляя административные задания, обход пациентов, ночные дежурства и вызовы в выходные Виктории и другим старшим резидентам. К счастью, я уже знал, как справляться со всем вышеперечисленным, и мне оставалось только овладеть тонкостями сложных операций, чтобы стать полноценным специалистом. К концу дня я был изможден, мышцы горели. Но, что самое печальное, работа не доставляла мне радости. Удовольствие, которое раньше я получал от хирургии, сменилось утомительной сосредоточенностью на борьбе с тошнотой, болью и усталостью.

Придя домой поздно вечером, я съедал горсть болеутоляющих и ложился в постель рядом с Люси, которая тоже вернулась к полноценной работе. В то время она находилась на первом триместре беременности и должна была родить в июне, как раз когда я заканчивал резидентуру. У нас было фото нашего ребенка на стадии бластоцисты[63], сделанное непосредственно перед имплантацией. («У нее твоя клеточная мембрана», – сказал я Люси.) Но я намеревался вернуть жизнь к ее прежней траектории, несмотря ни на что.

Через полгода после постановки диагноза я сделал еще одну компьютерную томографию, которая показала, что рак стабилен.

Я снова пустился на поиски работы, надеясь, что у меня впереди есть несколько лет. Мне казалось, что карьера, которую я так долго строил и которой чуть не лишился из-за болезни, вот-вот должна была взлететь вверх. Я буквально слышал звук победных фанфар.

На следующем приеме у Эммы мы обсуждали жизнь и то, куда она может меня завести. Я вспомнил, как Генри Адамс[64] пытался сравнить научную силу двигателя внутреннего сгорания с экзистенциальной силой Девы Марии. Научные вопросы были пока решены, осталось решить экзистенциальные. Не так давно я узнал, что, пока я лечился, на вакансию хирурга-ученого в Стэнфорде уже нашли подходящего кандидата, что выбило меня из колеи. Я рассказал Эмме об этом.

– Конкуренция в вашей сфере высока, но вы знаете это и без меня. Мне жаль, – ответила она.

– Для претворения в жизнь научных проектов, которые всегда меня интересовали, потребуется около двадцати лет. Зная, что у меня нет столько времени, я стал сомневаться, что вообще хочу быть ученым. За пару лет многого не добьешься.

– Верно. И помните, что вы прекрасно справляетесь с болезнью. Вы вышли на работу, и скоро у вас будет ребенок. Вы определяетесь с жизненными ценностями, а это нелегко.

Позже в тот же день одна из молодых преподавателей, по совместительству бывший резидент и моя близкая подруга, остановила меня в коридоре.

– Привет! – сказала она. – На собраниях кафедры последнее время только тебя и обсуждают.

– Меня? Почему?

– Некоторых преподавателей беспокоит вопрос о твоей готовности окончить резидентуру.

Для окончания резидентуры необходимы два условия: соответствие национальным и местным требованиям, чего я уже достиг, и благословение преподавательского состава.

– Что? Не хочу показаться самовлюбленным, но я хороший хирург! Не хуже, чем…

– Я знаю. Думаю, они просто хотят, чтобы ты взял на себя полную нагрузку. Они так ведут себя, потому что возлагают на тебя большие надежды. Честно.

В ПОСЛЕДНИЕ НЕСКОЛЬКО МЕСЯЦЕВ Я ИСПОЛЬЗОВАЛ РАК КАК ПРЕДЛОГ, ЧТОБЫ НЕ ВЗВАЛИВАТЬ НА СЕБЯ ВСЮ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ ЗА ПАЦИЕНТОВ.

Я понял, что преподаватели были правы. В последние несколько месяцев я использовал рак как предлог, чтобы не взваливать на себя всю ответственность за пациентов. С другой стороны, рак – это весомое оправдание, черт возьми. Однако теперь я снова стал приходить в больницу раньше и уходить позже, добавив еще четыре часа к двенадцатичасовому рабочему дню. В первые несколько дней мне казалось, что я не справлюсь: я боролся с постоянными приступами тошноты, болью и усталостью, засыпая на свободных койках, когда силы были на исходе. Однако на третий день работа снова стала приносить мне радость, несмотря на слабость моего тела. Полный уход за пациентами вернул смысл тому, что я делал. В перерывах между операциями и перед обходами я принимал противорвотные таблетки и нестероидные противовоспалительные препараты (НПВП)[65]. Несмотря на все мои страдания, я смог вернуться к прежнему ритму жизни. Вместо того чтобы засыпать на свободных койках, я стал отдыхать на диване у младших резидентов, следя за тем, как они заботятся о моих пациентах, и читая им лекции в перерывах между волнами мышечной боли. Чем больше я мучился, тем сильнее мне хотелось довести работу до конца. После окончания первой рабочей недели я проспал сорок часов без перерыва.

Но я не сдавал позиций.

– Простите, босс, – сказал я, – я сейчас просматривал план операций на завтра и увидел, что первая операция должна быть межполушарной. Мне кажется, что проще и безопаснее для пациента будет провести париетальную транскортикальную [66].

– Да? – ответил хирург. – Позволь мне еще раз взглянуть на снимки… Знаешь что? Ты прав. Сможешь распорядиться?

На следующий день: «Здравствуйте, сэр, это Пол. Я только что встречался с мистером Ф и его семьей в реанимации. Думаю, завтра нам придется сделать ему переднюю цервикальную дискэктомию[67]. Хорошо? Во сколько вы будете свободны?»

ОСОБЕННОСТЬ ЛЮБОЙ СЕРЬЕЗНОЙ БОЛЕЗНИ В ТОМ, ЧТО, ПОКА ОНА ПРОГРЕССИРУЕТ, ТВОИ ЖИЗНЕННЫЕ ЦЕННОСТИ ПОСТОЯННО МЕНЯЮТСЯ.

В операционной я тоже работал в прежнем темпе.

– Сестра, отправьте, пожалуйста, сообщение на пейджер доктору С, а то я завершу операцию до того, как он придет сюда.

– Я разговариваю с ним по телефону. Он не верит, что вы уже заканчиваете.

Хирург, запыхавшись, вбежал и сразу же уставился в микроскоп.

– Я взял угол поострее, чтобы не задеть синус, – сказал я, – но вся опухоль удалена.

– Вы не задели синус?

– Нет, сэр.

– Вы вырезали опухоль цельным куском?

– Да, сэр. Она лежит на столе, можете взглянуть.

– Хорошо. Очень хорошо. Как вы научились работать так быстро? Извините, что не подошел раньше.