На веки вечные - Александр Звягинцев

– Да, это было бы здорово.

Посмеявшись, часовые разошлись. Дойдя до камеры Лея, часовой заглянул в окошко и не увидел заключенного – кровать была пуста. Пошарив фонарем по камере, часовой обнаружил Лея сидящим на унитазе. Брезгливо сплюнув, американец двинулся дальше.

Вернувшись через какое-то время к камере Лея, он обнаружил того по-прежнему сидящим на унитазе.

– У моего, похоже, понос, – криво усмехнувшись, сообщил часовой напарнику. – Видать, обделался от страха.

– Эй, заключенный! – крикнул часовой в окошко. – Отправляйся спать!

Ответа не последовало. Лей сидел, не шелохнувшись с запрокинутой головой. Изо рта у него что-то торчало.

– Что-то случилось! Зови капитана! Срочно!

Через минуту в коридор вбежал дежурный офицер. Отчаянно ругаясь, он открыл дверь камеры Лея. Тот все так же сидел на стульчаке, изо рта у него торчали какие-то тряпки, а шея была обмотана еще влажным полотенцем, которое при высыхании сжалось и удушило его. Расталкивая солдат, в камеру ворвался взъерошенный полковник Эндрюс…

Проснувшиеся из-за шума и топота в коридоре заключенные лежали в своих камерах, напряженно вслушиваясь в каждый звук.

Утром не выспавшийся, раздосадованный полковник Эндрюс, уже получивший нагоняй от начальства, держал ответ перед толпой взбудораженных сенсацией журналистов, которых в Нюрнберге с каждым днем становилось все больше. Кулаки, которыми он сжимал свой любимый стек, даже побелели от напряжения.

– Отныне за каждой камерой будет круглосуточно следить персональный часовой, – рассказывал Эндрюс об изменениях в режиме содержания, которые он разработал после самоубийства Лея. – Заключенный будет все время на наших глазах. Повторение инцидента с Леем абсолютно исключается. Наблюдать за камерой непрерывно крайне утомительно, поэтому наши солдаты будут меняться чаще, чем обычно.

– Говорят, вы ввели слишком жестокие правила?

– Задайте этот вопрос оставшимся в живых узникам Освенцима, – зло парировал полковник. А моих клиентов регулярно осматривают военные хирурги, медсестры, стоматологи. Среди них не только американцы, но и четыре немца. Что же касается условий нахождения в тюрьме… Брат Геринга, этого главного преступника, который находился здесь в качестве свидетеля и был отпущен, официально обратился ко мне с просьбой вернуть его в тюрьму, настолько условия здесь лучше тех, в которых живут немцы за ее стенами.

– Вы разрешили ему вернуться?

– Вопрос этот решаю не я. Но со своей стороны, я рекомендовал отказать ему – пусть живет так, как живут сейчас те, кем он помыкал и кого довел до нынешнего состояния.

– Полковник, вы никогда не называете своих подопечных военнопленными. Почему?

– Статус военнопленных в тюрьме сохраняется за теми немцами, кто работает в тюрьме и не проходит в качестве обвиняемых. Остальные для нас только заключенные, обвиняемые в самых страшных преступлениях в истории человечества.

– Другие заключенные уже знают о самоубийстве Лея?

– Разумеется, такое событие не утаишь.

– И как они отреагировали?

– Как? Геринг сказал: «Слава богу!»

– Неужели он так именно сказал?

– Да, именно так. И добавил: «Этот придурок нас только осрамил бы!» Вот присутствующий здесь мистер Джилберт может рассказать об этом подробнее.

Джилберт, стоявший за спиной Эндрюса, шагнул вперед.

– Геринг сказал: «Это хорошо, что Лей мертв. Я очень опасался за его поведение на суде. Лей всегда был таким рассеянным и выступал с какими-то напыщенными речами… Не сомневаюсь, что и на допросах он выставлял себя на посмешище. Так что я не удивлен его самоубийством. В нормальных условиях он спился бы до смерти». Вот, собственно, все. Действительно ничего героического.

– Когда начнется суд, вы еще увидите, как они относятся друг к другу, – заключил полковник Эндрюс. – Они ненавидят и презирают друг друга, готовы перегрызть друг другу глотки.

Пока полковник Эндрюс отбивался от наседавших на него журналистов, мистер Смит разбирал в пустой камере Лея оставшиеся от него бумаги. За этим занятием его застал доктор Джилберт.

– Вы меня искали?

– Да, проходите, доктор. Может, вы поможете разобраться мне в этой чертовщине, которая осталась от нашего героя-самоубийцы… Вы же хорошо знаете немецкий.

– А что случилось?

– Что вы знаете о его жене – Инге Лей?

– Совсем немного. Это была очень красивая женщина, которую Лей довел до отчаяния своим беспутством и бесстыдством. Она кончила жизнь самоубийством несколько лет назад еще во время войны…

– Все верно. Тогда как вы объясните это, доктор?

– Что именно?

– Письмо, которое я нашел в бумагах Лея… Вот почитайте. Может, я с моим немецким что-то неправильно понял?

Джилберт стал читать, тут же переводя текст на английский:

– Моя дорогая Инга, получив весть от тебя, я буквально проглотил ее… Ты права, предупреждая, что меня заманивают в ловушку… Я даже не мог надеяться, что ты ждешь меня, что ты простишь меня… Теперь я знаю, что должен делать…

Джилберт изумленно посмотрел на Смита.

– Что это?

Смит криво усмехнулся.

– Насколько я понимаю, это ответ на письмо от женщины, которая кончила жизнь самоубийством три года назад? У вас есть другое объяснение?

– Только одно – это письмо психически больного человека. Такие люди живут в своем особом мире, который они придумали. Они часто беседуют с теми, кого нет или кого вообще никогда не было. Лей действительно мог представить или внушить себе, что получил письмо от жены. Видимо, какой-то комплекс вины перед ней жил в нем всегда, а события вчерашнего дня, предъявление обвинения и крушение надежд избежать суда подстегнули процесс…

Мистер Смит спрятал письмо в папку.

– Что-то в этой истории мне не нравится… Не могу понять, что именно… Но самое главное, что этот прохвост улизнул от нас. Улизнул, так ничего и не сказав.

А в доме барона в это время слуга разливал по бокалам лучшее вино из того, что нашлось в винном погребе хозяина.

– Твое здоровье, мой мальчик! – сказал барон, поднимая бокал. – Блестящая операция! Написать письмо Лею от имени его покойной жены, которую он довел до самоубийства, и призвать его к себе на тот свет… Придумать такое! Я всегда знал, что ты способен на то, что дано не многим!

– Спасибо, господин барон. Ведь вы сами учили меня, прежде всего, тщательно готовиться к делу и искать неожиданные решения.

Как сообщил агент советской разведки Гектор, под давлением американцев Запад решил отказаться от принятого ранее соглашения о разделе захваченного нацистского золота между четырьмя странами-победительницами. Решено направить его на укрепление Международного валютного фонда, Всемирного банка, в которых верховодят американцы, и поддержку «международного доллара». Пока не ясна в связи с этим позиция СССР, тайна золота будет сохраняться от Москвы.

Глава VIII

Избиение блудниц

На центральной трибуне нюрнбергского стадиона, где в дни съездов Национал-социалистической рабочей партии Германии собирались десятки тысяч людей, где проходили грандиозные парады и ночные факельные шествия, американские туристы с хохотом и ужимками пародировали фюрера и фотографировали друг друга, забираясь по очереди на место отведенное Гитлеру. На него указывала своим острием рассекавшая махину трибуны напополам широкая темно-синяя стрела.

– Хорошо быть американцем, – глядя на туристов, сказала Ирина. – В отличие от нас, русских, они умеют радоваться жизни.

– Просто они мало о ней знают, – заметил Ребров. – Во всяком случае, меньше нас.

На «территорию партийных съездов», как она называлась при Гитлере, они с Ириной заехали, чтобы побыть подальше от чьих-либо глаз. Ребров понимал, что знакомство и встречи с княжной Куракиной чреваты для него самыми суровыми последствиями, но уже не мог ничего с собой сделать. Его влекло к Ирине неудержимо. Не просто как мужчину к женщине. За этой хрупкой девушкой он, человек совершенно советский по мыслям и взглядам, ощущал огромный и необыкновенный мир, который доселе считал давно уже канувшим в далекое прошлое, невозвратно ушедшим, не существующим. Но мир этот, оказывается, существовал, жил и был невыразимо притягателен.

– А вам понятно, почему героиня «Чистого понедельника», молодая, вызывающе красивая, богатая, любимая, так мается и страдает? – спросил он.

Ирина подняла на него глаза.

– А вам разве нет?

– Честно говоря, эта жизнь, которую описывает Бунин, она так далека… Как царство какого-нибудь Ивана Грозного или даже Ивана Калиты.

– Ивана Грозного… А вы помните, кого они встречают во время капустника в Художественном театре? Артиста Качалова! Между прочим, он до сих пор жив. И, по-моему, даже стал народным артистом СССР. А вы говорите, Иван Грозный…