Ryzhaya lyubi menya vo lzhi chast 2 - Алёнка

— Тебе не придется, Лия.

Я с надеждой смотрю на него.

— Я заберу ее с собой. Она моя дочь, я позабочусь о ней.

О Боже. Что же мне теперь делать?

Калеб встает, заводит двигатель Кэтс, и мы плывем обратно к берегу. Остатки моего здравомыслия улетучиваются.

Пока он привязывает лодку к доку, я выбираюсь на причал и быстро направляюсь к машине, в которой оставила свой телефон. Мне хочется выбраться отсюда. Пальцы не слушаются, пока я вожусь с экраном, тщетно тыча в него. Дозвонившись в службу такси, я сообщаю свое место положения. Меня трясет, несмотря на жару. Боже мой, о чем я думала, рассказывая все ему? Я едва могу дышать, пока наблюдаю, как он идет от доков к машине, где стою я, словно на скамье подсудимых. Даже в нынешней ситуации, мое сердце начинает учащенно биться при виде Калеба. Я так сильно люблю его, что сердце отзывается болью. Он не смотрит на меня. Не знаю, что это может означать, но когда он думает, это всегда плохой знак. Размышления разжигают опасный водоворот эмоций. Однажды эмоции чуть не утопили меня. Не хочу, чтобы это повторилось еще раз.

Гравий хрустит под его ногами, пока он идет ко мне. Я обнимаю себя руками за талию, будто пытаюсь удержать и не отпустить благоразумие. Он останавливается в нескольких шагах от меня. Пришел проверить как я. Сейчас он ненавидит меня, но все равно пришел узнать, как я.

— Я вызвала такси, — сообщаю я. Он кивает и смотрит на воду, виднеющуюся за рощей деревьев, где припаркована его машина.

— Я собираюсь остаться здесь, — говорит он. — Когда вернусь, позвоню тебе, чтобы забрать Эстеллу.

Я резко вскидываю голову.

— Забрать ее?

Ах да, вот оно что.

— Я собираюсь забрать ее, чтобы она побыла немного со мной в моей квартире.

Стараясь дышать через нос, я борюсь с эмоциями, пытаясь вернуть контроль над ситуацией.

— Ты не можешь забрать ее у меня, — цежу я сквозь сжатые зубы.

— Я и не пытаюсь. Ты не хочешь ее, Лия. Мне нужно немного времени, чтобы подумать, и будет лучше, если она останется со мной, — он трет лоб, а я тем временем молча схожу с ума от паники.

Мне хочется крикнуть: «Не думай! Не думай!»

— Что насчет работы? Ты не сможешь заботиться о ней при твоем графике работы.

Я пытаюсь выиграть время. Я облажалась, но могу это исправить. Я могу стать хорошей матерью и хорошей женой...

— Она важнее работы. Я возьму выходные. На следующей неделе у меня поездка, после этого, я заберу ее.

Мысли ползут как черепахи. У меня не получается выдумать оправдание, благодаря которому он не может так поступить со мной. Я могла бы использовать ребенка в качестве рычага — угрожать ему — но это в конечном итоге может обернуться против меня же. Если ему нужно немного времени, может быть, я должна ему его дать. Может быть, мне тоже нужно немного времени.

Я киваю.

Он так сильно поджимает губы, что они белеют. Никто из нас не произносит ни слова следующие двадцать минут. Он ждет со мной, пока не подъезжает сомнительное на вид такси, которое останавливается перед нами, обдав гравием наши ноги. Я забираюсь внутрь, отказываясь встречаться с ним взглядом. Возможно, он ждет, что я повернусь и скажу ему, что все это было ложью. Но я смотрю вперед.

Обратная дорога из Киз в Майами пролегает по узким дорогам вдоль темно-голубой воды. Я отказываюсь думать... всю дорогу до дома. Я просто не могу думать. Я сосредотачиваюсь на машинах, проезжающих мимо. Смотрю в окно и оцениваю пассажиров: сгоревшие на солнце семьи, возвращающиеся с каникул, усталые рабочие в формах с синими воротничками, какая-то женщина плачет, подпевая радио. Я отворачиваюсь, когда вижу ее. Мне не нужно лишнее напоминание о слезах.

Когда я возвращаюсь домой, Сэм укладывает ребенка спать. Он изучает мое лицо и открывает рот, с его губ готов сорваться вопрос.

— Ничего, мать твою, не говори, — рявкаю я. Его рот все еще открыт, пока я несусь вверх по лестнице и хлопаю дверью. Через несколько минут слышу, как его джип выезжает с подъездной дорожки, и выглядываю сквозь шторы, чтобы убедиться, что он уехал. Я хожу по комнате, щелкаю пальцами, и пытаюсь решить, что делать с беспорядком, который создала Оливия. Затем внезапно срываюсь с места, бегу по коридору и проскальзываю в детскую. На цыпочках подхожу к кроватке и заглядываю в нее, словно ожидаю увидеть там змею вместо спящего ребенка.

Эстелла лежит спине, голова повернута на бок. Ей удалось высвободить руку из пеленок, она сжала ее в кулачок и засунула в рот. Каждые несколько секунд, она начинает сосать его так сильно, что я боюсь, что она проснется. Я отступаю на несколько шагов назад, на случай, если она меня видит. Даже не знаю, может ли она уже меня видеть. Обычно матери болтают на эти темы — первая улыбка, первая отрыжка, первое, что бы это ни было. Я наклоняю голову и снова смотрю на нее. Она подросла, стала немного больше — фу. Я удивлена видеть в ее лице свои черты: такой же изгиб носа и острый подбородок. Обычно дети до четырех лет выглядят как шарики, но у этого ребенка на лице уже отражается характер. Полагаю, если какой-то ребенок и должен быть милее остальных, то это будет мой. Я задерживаюсь еще на мгновение, прежде чем уйти. Закрываю дверь, а потом снова открываю, вспомнив, что сегодня я сама по себе. Без Калеба. Без Сэма. Даже без своей эгоцентричной матери-алкоголички. Я частенько наблюдала, как Сэм и Калеб обращались с ребенком, и знаю основы. Кормишь ее, она срыгивает еду, ты вытираешь дерьмо, кладешь ее в кроватку... пьешь.

О Боже. Я сползаю вниз по стене, пока моя задница не ударяется о плитку, а голова не касается колен. Мне жаль себя. Я не просила такую жизнь — стать любовью номер два, вынужденно родить ребенка. Я хотела... хочу то, что есть у Оливии, то, от чего она отказалась — человека, который обожал бы меня, несмотря на то, что мои внутренности вьются в клубки и жалят как ядовитые змеи. Нет! Думаю я. Я — не ядовитая змея. Это Оливия — змея. Все, что делается, делается по ее вине. Я невиновна. Так я и заснула, всхлипывая и вытирая нос о штанину, убеждая себя в своей невиновности и слушая дыхание своей дочери. Может быть, ей было бы лучше без меня. Может быть, мне было бы лучше без нее.

Просыпаюсь я от воя сирены. Пожар! Я резко вскакиваю, и мышцы протестующе ноют. Полностью дезориентированная, я не соображаю, где нахожусь. Темно, все еще ночь. Я прижимаю руку к стене и принюхиваюсь, пытаясь обнаружить дым. Не сирена... ребенок. От этого я не испытываю облегчения; вероятно, я предпочла бы пожар. Я направляюсь на кухню, в спешке опрокидывая вещи, пытаюсь отыскать бутылочку и упаковку грудного молока. Ругаюсь вслух. Сэм, должно быть, переставил все, потому что я ничего не могу найти. И тогда я вижу записку на холодильнике.

«Закончилось грудное молоко. Тебе нужно сделать новый запас».

Черт. Я смотрю на молокоотсосник, который лежит на стойке. Уйдет около пятнадцати минут, прежде чем я наберу столько, сколько ей нужно, а она кричит так громко, что, боюсь, кто-то услышит и придет проверить. Я представляю себе, как в нашем доме появляется служба по защите детей и морщусь. Мне нежелательно иметь проблемы с законом.

Прыгая через две ступеньки, взлетаю наверх и останавливаюсь у двери детской. Делаю глубокий вдох, прежде чем открыть ее. Включаю свет и вздрагиваю. Внезапная вспышка света, кажется, ее тоже злит, поэтому я выключаю верхний свет и зажигаю маленькую лампу в углу. Помню, как выбирала эту лампу в Поттери Барн. Коричневый медведь... для моего сына. Я подхожу к кроватке своей дочери. Она мокрая. Подгузник промок, перепачкав одежду и простынь. Уложив ее на пеленальный столик, стягиваю с нее боди. Как только я это делаю и переодеваю ее, она, видимо, успокаивается, хотя не перестает плакать.

— Шшшш, — укоряю ее я. — Шипишь как кошка, — я беру ее на руки и иду к креслу-качалке за пять тысяч долларов, которое купила мне мама, и впервые сажусь в него. — Ты настоящая заноза в заднице, знаешь это? — я смотрю на нее, пока задираю футболку. Я отворачиваюсь, когда она присасывается к груди. Требуется вся моя сила воли, чтобы не отдернуть ее. Следующие тридцать минут кажутся мне настоящей пыткой. Я — человек-бутылочка. Скрестив ноги, я покачиваю стопой, чтобы не сойти с ума. Закрываю глаза и прижимаю к ним кончики пальцев. Ненавижу все это. Эстелла засыпает, все еще сося молоко. Я поднимаю ее к плечу, чтобы она срыгнула, но она обыгрывает меня и срыгивает мне в лицо. Я смеюсь потому, что это так отвратительно, и отношу ее в кроватку.

Отходя, я ощущаю чувство выполненного долга. Я все же могу позаботиться о ребенке.

— Хотела бы я посмотреть, как это делаешь ты, Оливия.

Постоянный цикл кормления продолжается до тех пор, пока лучи солнца не пробиваются сквозь листья пальм, светя ярко, как прожекторы. Я прикрываю голову руками, когда свет начинает пробиваться сквозь шторы в детской, и солнечные лучи не начинают резать глаза. Я перебралась в ее комнату несколько часов назад и свернулась калачиком на маленькой кровати в углу. Сна нет ни в одном глазу — никакого. Вообще. Я переворачиваюсь на спину и смотрю в потолок. От меня пахнет кислым молоком. Я уже собираюсь вставать, когда она снова начинает хныкать.