Пушкин и тайны русской культуры - Пётр Васильевич Палиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обе баллады стоило бы, наверно, издать под одной обложкой. Лучшие русские и немецкие иллюстраторы помогли бы выявить их характер, а квалифицированный комментарий – поставить на правильные места. Такое издание внесло бы кое-что в воспитание европейского сознания, о котором много говорят, но которое не поднимается пока что выше европейской мебели.
Гоголь пишет о литературе
При слове «Гоголь-критик» возникает представление об авторе критических статей. Он действительно был и в этом роде литературы выдающимся деятелем, может быть, более выдающимся – по богатству высказанных им стратегических идей, – чем многие знаменитые критики. Однако это представление недостаточно или даже просто неверно. Критика пронизывает всю деятельность Гоголя-художника. Она неотделима от его художественного мира. Чуть не каждая глава «Мертвых душ» содержит литературную критику, высказанную вдобавок по основным, принципиальным вопросам. У Гоголя целые художественные произведения специально посвящены критике, например «Театральный разъезд» или «Портрет». Различие этих видов деятельности в литературе у него не ощущается, одно переходит в другое, решает одни и те же задачи и выполнено на одном хорошо известном нам уровне.
Николай Гоголь
Критика нужна Гоголю и входит в существо его мысли. Происходит это вследствие того положения, которое он вынужден был занять в литературе. Он наследует Пушкину, клянется его именем, и вместе с тем является основателем принципиально нового направления «натуральной школы». Он начинает как романтик и на протяжении всей жизни сохраняет склонность к романтическому полету и мечте. Вместе с тем и прежде всего Гоголь – несомненный реалист, самый убежденный защитник идеала, и он же первый и лучший изобразитель самой обыденной жизни «со всей ее беззвучной трескотней и бубенчиками». Его деятельность составлена из несовместимых контрастов. Отсюда – очевидная направленность его критики на самого себя, тщательный, безжалостный и непрерывный контроль критики над собственным эстетическим миром, необходимый Гоголю для того, чтобы удержать единство образа, непроизвольную художественную цельность и правду.
Результатом этого напряжения, этой борьбы, не раз доходившей до критики «делом», т. е. до сожжений, явились не только его великие создания, как «Ревизор» или «Мертвые души», но и сложившаяся вместе с ними целая система суждений о литературе. Она имеет, конечно, всеобщее значение, как и все его творчество.
Мировой характер занимавших его проблем Гоголь выделял сознательно. Он отыскивал их везде, начиная с древней литературы. «Сравнивая с Гомером всех других эпиков, видим только, как входят они в частности и, несмотря даже на явное желание захватить и объять много, стесняют пределы своего значения: всемирное уходит у них из вида, и эпопея превращается в явление частное»1. Сам он, как известно, умел показать, как частная, даже захолустная жизнь может быть понята на уровне всемирных типов. В «Предуведомлении для тех, которые пожелали бы сыграть как следует «Ревизора» он настаивает: «Прежде чем схватить причуды и мелкие внешние особенности всякого лица, актер должен поймать общечеловеческое выражение роли»2
Слова о Гомере взяты нами из несбывшегося проекта Гоголя составить «Учебную книгу словесности для русского юношества». С характерной для него склонностью к учительству он перечисляет здесь и кратко оценивает все возможные роды и виды, которые следует знать, чтобы иметь понятие о литературе в целом. Обширность и некоторая даже педантичность этого плана говорят о том, что Пушкин имел все основания предложить Гоголю, как об этом свидетельствует одна его запись, создать историю критики. Однако и здесь Гоголь стремится к всеобщности, и его формулировки, лишенные специальных терминов, классически просты. «Говорится все, записывается немногое, и только то, что нужно. Отсюда значительность литературы. Все, что должно быть передано от отцов сыновьям в научение, а не то, что болтает ежедневно… человек, то должно быть предметом словесности».
Мода – предмет постоянных преследований Гоголя. Он видит в ней силу, способную подменить искусство и подавить духовное развитие человека. Максимализм его в осуждении моды, на многие наивные проявления которой, казалось бы, не стоило обращать внимания, вытекает из его убеждения, что она, как и не раз описанная им «страшная, потрясающая тина мелочей», гораздо опаснее, чем люди предполагают. Его взгляд различает в моде угрозы, которые выглядят совершенно ничтожными в первых проявлениях. Так, например, он уже обращает внимание на разницу между подлинно народным непрофессиональным искусством и тем нарочитым стилем «примитив», который начал свое победное шествие лишь в XX столетии. Вот отрывок из повести «Портрет» – мысль художника Чарткова: «Что русский народ заглядывается на Ерусланов Лазаревичей, на объедал и обпивал, на Фому и Ерему, это не казалось ему удивительным: изображенные предметы были очень доступны и понятны народу; но где покупатели этих пестрых, грязных масляных малеваний? кому нужны эти фламандские мужики, эти красные и голубые пейзажи, которые показывают какое-то притязание на несколько уже высший шаг искусства, но в котором выразилось все глубокое его унижение? Это, казалось, не были вовсе труды ребенка-самоучки. Иначе в них бы, при всей бесчувственной карикатурности целого, вырывался острый порыв. Но здесь было видно просто тупоумие, бессильная, дряхлая бездарность, которая самоуправно стала в ряды искусства, тогда как ей место было среди низких ремесел, бездарность, которая была верна, однако ж, своему призванию и внесла в самое искусство свое ремесло. Те же краски, та же манера, та же набившаяся, приобвыкшая рука, принадлежавшая скорее грубо сделанному автомату, нежели человеку!..»
Однако наиболее сильные мысли высказаны Гоголем в применении к большим художникам, и прежде всего – к Пушкину. Отношение к Пушкину – центральная часть его критического наследия. Здесь новаторство Гоголя-критика не только по-новому осветило предмет, но и имело далеко идущие последствия для всей русской культуры. Дело в том, что Гоголь решился поставить Пушкина не просто в отношение к литературе, как это обычно делается, и не только в отношение к жизни, но в отношение ко всей русской истории. «Пушкин это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет». Этот неожиданный ход, которым Гоголь начал свою статью «Несколько слов о Пушкине» (1832), сразу выдвинул Пушкина на то место, откуда его единственно можно было понять.
Гоголь угадал расстояния, которые готовили это явление и которые оно, в
