Лжецаревич - Николай Алексеев

В последний вечер, когда сборы были окончены и даже вещи его были уже сданы на руки трем старым холопам, которые должны были его сопровождать, он почувствовал себя грустно настроенным.

Он мысленно прощался с обстановкой своего родного дома, где всякая мелочь ему была с детства знакома. Теперь будет все новое — и люди, и вещи.

В последний раз пошел он посидеть на свою любимую скамью в яблочном саду. Там он встретил Маргариту.

Юноша был рад этой встрече. Ему давно хотелось поговорить перед разлукой с подругой детства. Но всю неделю ему это не удавалось: Маргарита словно нарочно избегала его.

Когда он подошел, она не повернула головы и вертела в руках какую-то травку.

— Ты на меня и взглянуть не хочешь, Маргарита? — шутливо сказал Станислав, опускаясь на скамью.

— Ты так тихо подошел… Я и не слышала… — ответила Маргарита и все-таки не повернула головы.

— Ну, разве так тихо? — проговорил Щерблитовский в замолчал.

Целую неделю он собирался побеседовать с Маргаритой, а теперь, когда настало время беседы, он, как это часто бывает, не знал, что говорить.

Маргарита тоже, по-видимому, не была расположена к разговору.

Станислав, задумавшись над тем, о чем бы побеседовать, мало-помалу отвлекся и стал думать о завтрашнем отъезде, о том, как его примут в доме Мнишка, и тому подобном. Его оторвали от задумчивости слова Маргариты:

— Вот, завтра ты уже и уезжаешь.

— Да. Как быстро прошла эта неделя!

— Ты рад отъезду?

— Гм… Как сказать? Пожалуй, рад.

— А разлука не страшит?

— Что ж делать! Рано ли, поздно ли — придется расставаться.

— Забудешь ты нас всех там!

— Как забыть!

— Да, да, очень легко забыть. Там ведь жизнь иная, людей много… Много паненок красивых.

— Что же из того?

— А то, что забудешь. Особенно меня.

— Это почему?

— Меня забыть легче всего… Я тебе ни мать, ни сестра.

— Полно, Маргариточка! Чего ты глупости говоришь? Ведь, ты обо мне скучать будешь?

— Конечно!

— Ну, и я буду.

Они помолчали.

— Помнишь, Станислав, как мы детьми с этой яблони незрелые яблоки срывали и как нам за это попадало от тетушки? — промолвила Маргарита.

— Как же! Еще ты тогда, помню, не хуже меня умела лазить по деревьям. Весело мы тогда жили с тобой! Хорошее было время!

— Да! Пролетело безвозвратно. Все переменилось. Вот и ты теперь уезжаешь. Бог знает, вернешься ли? — печально проговорила Маргарита.

— Ну вот, не вернусь! Не Бог знает, как далеко я и уезжаю-то.

— Ах, мало ли что может случиться! Тяжело мне, Станислав!

Станислав взглянул на Маргариту: у нее на глазах блестели слезы.

— Полно! Что ты!

Девушка припала лицом к его плечу.

— Нет, ты видно, не так меня любишь, Станислав, как я тебя. Я тебя очень люблю, очень! — говорила она сквозь слезы.

— И я тебя люблю.

Маргарита не слушала его.

— Я бы никогда с тобою не рассталась, не уехала бы ни с того, ни с сего, как ты. Всю бы жизнь готова была провести вместе.

— Ах, Маргаритка, Маргаритка! Какая ты еще глупенькая! Да разве возможно всю жизнь вместе!

— Можно, можно! Любил бы, так бы и было.

— Эк, ты рекой разливаешься!

— Да потому, что люблю! Ах, ты не знаешь, как я тебя люблю! — воскликнула она, подняв голову. — Смотри, голубчик, не забудь свою Маргаритку! — добавила она. — Не забудь, хороший мой!

Она встала со скамьи, быстро наклонилась к нему и поцеловала.

— Не забудь меня, хороший мой! — еще раз крикнула девушка, отбегая.

— Маргаритка! Куда же ты? Ах, какая ты глупенькая! Ха-ха-ха! Ну, чего ради так плакать? Ах, Маргаритка! Ты совсем еще девочка! — крикнул Станислав ей вслед, стараясь поспеть за ней.

Но панночка бежала, как серна, и скоро скрылась за деревьями темнеющего сада.

«Хорошая она, а только совсем еще ребенок. И чего она расплакалась? Ах, Маргаритка, Маргаритка!» — думал юноша.

XXIX

«ДИКАРЕК» И КРАСАВИЦА

В Самборе ожидали прибытия царевича Димитрия. Вчера прискакал нарочный от пана Юрия с известием, что в обеденную пору следующего дня они прибудут.

В доме сандомирского воеводы шли деятельные приготовления к встрече и приему «высокого» гостя. Все, начиная от самой пани Мнишковой и кончая последним холопом, были в хлопотах.

Молодому Станиславу Щерблитовскому надоело видеть эту суету и беготню, и он спустился в сад. Конечно, мало кто признал бы в этом изящном молодом человеке того деревенского увальня, каким он был недавно в глуши отцовского поместья. За короткое время пребывания Станислава в доме Мнишка его успели перевоспитать, и молодой человек быстро усвоил наставления опытных людей. Не малую роль в его старании поскорей превратиться из «деревенщины» в светского молодого человека играло желание не казаться смешным в глазах прекрасной панны Марины. Ее подшучиванья над ним уязвляли пана Станислава в самое сердце. Когда он первый раз увидел Марину, и красавица, окинув его насмешливым взглядом, смеясь, воскликнула: «Э, кузенчик! Да какой ты еще дикарек!» — он готов был от стыда провалиться сквозь землю. Он стоял перед нею красный от смущения, глядел в пол и ерошил свои густые, плохо подстриженные волосы.

В это время он проклинал и свой непомерно большой рост, и широкие не по летам плечи, и эти руки — ах, эти руки! он их особенно ненавидел — такие длинные, как будто совсем лишние; он не знал, куда их деть, и то закидывал за спину, то оставлял висеть плетьми, то подносил к голове и ерошил волосы.

Красавица, улыбаясь, смотрела на него.

— Ничего, не печалься! Хочешь поступить ко мне под начало? Я живо переделаю тебя в придворного кавалера.

Он несвязно пробормотал, что, конечно, хочет.

— Только, смотри, слушаться меня, — заметила Марина и шутливо погрозила ему пальцем.

Между Станиславом и Мариной установились странные отношения. Высокомерная со своими блестящими поклонниками дочь Юрия Мнишка держала себя совершенно иначе со Станиславом. Привлекал ли этот «дикарь», как она его называла, своим простодушным преклонением перед нею или так, в силу каприза, но она обходилась с ним, как старшая сестра.

Пан Станислав благоговел перед нею и ловил каждое ее слово. Свою робость он давно забыл, беседовал с нею обо всем, что приходило в голову, а недостатка в вопросах среди новых условий жизни не было, и успел выказать перед «сестричкой», как велела ему себя звать Марина, весь оригинальный склад своего свежего ума, полного всякого рода теоретическими сведениями, вынесенными из отцовского кабинета, но совершенно незнакомого с бытовою стороною жизни.

Поклонники Марины, изящные, надушенные, изнеженные, с некоторым своего рода страхом поглядывали на гигантскую фигуру Станислава, когда он во время бала неизменно стоял за креслом красавицы, как верный страж у трона царицы. С этими панами Станислав мало сходился: Марина научила его презирать «этих людишек».

Едва молодой Щерблитовский успел пройти по саду несколько шагов, как встретил Марину.

Дочь Юрия Мнишка была красавицей в полном смысле слова, но это была красота мраморной богини, величественно-холодная.

Иногда Станислав мысленно сравнивал эту свою «сестричку» с другою «сестричкой», с панной Маргаритой, и бедная «Маргаритка» со своими светленькими голубыми глазами и миловидным, круглым лицом казалась такою ничтожной рядом с этой царственной красавицей, что Станиславу становилось стыдно за нее.

— Что, сестричка, и тебе, видно, надоело в доме сидеть да смотреть на беготню холопов, — сказал Щерблитовский, поздоровавшись с Мариной.

— Мне все надоело… — лениво протянула панна.

— Неужели уж все. А балы?

— Балы всего больше.

— Ты чем-то недовольна?

— Пожалуй, ты прав: я, действительно, недовольна. Сегодня приедет царевич, опять начнутся пиры да балы…

— Удивила ты меня, сестричка! Я думал, что довольнее тебя нет человека на белом свете!

— Нет, ты ошибся. Иной жизни мне хочется.

— Верно, мирной, деревенской?

— Ой, нет! В глуши я умерла бы со скуки.

— Так какой же? Кажется, вы живете не скучно.

— Не скучно? Да разве это — жизнь? — презрительно надув губки, промолвила красавица. — Слышать вечно одни и те же льстивые слова, видеть одних и тех же надушенных, завитых мальчишек-панов… Ха-ха! И это ты называешь не скучной жизнью? Нет, милый мой! Я хочу иного. Это — поддельный блеск, а я хочу настоящего. Что мне из того, что предо мной склоняется десяток-другой глупцов? Мне хочется, чтобы предо мною склонились тысячи… Больше! Сотни тысяч.

Станислав еще никогда не видал Марины такою. Грудь красавицы поднималась неровно, на щеках загорелся яркий румянец, а глаза смотрели вдаль каким-то вдохновенным взглядом. Теперь она уже не казалась холодною статуей, это было живое существо, полное сильных и бурных страстей. Молодой пан смотрел на нее с удивлением.