Мгновенье на ветру - Андре Бринк

Он первый отводит глаза, нехотя, может быть, даже смиренно, может быть, даже с печалью. Кажется, на этот раз победила она. Но такая победа не решает спора, не доказывает правоты, она никому не приносит радости и лишь еще больше все запутывает. И она чуть не с отчаянием спрашивает о том, чего знать не хотела:

— Почему у тебя такая спина?

— Белые господа отстегали плетьми. — Все так же стоя к ней спиной, он добавляет со сдержанной яростью — Ну и что? Эка невидаль — отстегали раба. Их каждый день стегают.

— И поэтому ты убежал?

— Поэтому или не поэтому, — какая вам разница?

— Очень большая. Ты раньше говорил, что ушел по своей воле.

— Никогда я вам такого не говорил. Вы сами так решили.

— А ты меня не разубеждал. Тебе хотелось, чтобы я так думала. Ты не хотел, чтоб я узнала правду: что ты убежал, потому что тебя высекли.

— Ну вот, теперь вы знаете правду. Вы наконец-то довольны? Считаете, что теперь взяли меня за горло?

— Я вовсе не хочу брать тебя за горло.

Он быстро к ней повернулся.

— Зачем же тогда все время выпытываете?

— За что тебя били плетьми, Адам?

— Я поднял руку на своего хозяина, — жестко говорит он.

— Не просто же так ты поднял на него руку, видно, были причины.

— Были, не были, — это никого не касается.

— И тут боишься? — с насмешкой спрашивает она. — Ты не постеснялся раздеться передо мной, чего же сейчас стыдишься?

— Стыжусь? Я? — Его начинает трясти от возмущения. — Это вам должно быть стыдно! Вы без конца пытаете меня расспросами. Чем это лучше плетей? До чего же вы, женщины, жестоки. Мужчины высекут тебя и уйдут, а вы принесете соль и посыплете раны.

— Если ты в самом деле считаешь, что я хочу тебя мучить, можешь мне ничего не рассказывать.

Опять стена, думает Элизабет. Каждый раз я на нее натыкаюсь. Она поворачивается и хочет идти прочь.

— Ладно, — говорит он глухо, — расскажу, если уж вы так хотите знать. Даже это признание вы у меня вырвали, можете гордиться.

Она оглядывается, протестующе взмахнув руками, но его словно прорвало.

— Ведь вы хотели знать правду, — сурово говорит он. — Так слушайте. Сударыня, в жизни каждого человека рано или поздно наступает такая минута, когда он должен сказать «нет», и потому я поднял руку на хозяина. Я был его старостой и должен был следить за всем его хозяйством и делами. Мне даже приходилось наказывать других рабов по его приказу. У него было больное сердце, сам он пороть людей не мог, очень уставал, поэтому только наблюдал, как наказывают. А я должен был сечь моих братьев — думаете, легко? Но ведь я был раб, разве я мог перечить хозяину? — Он умолкает на миг и с трудом переводит дыхание. — А потом умерла моя бабушка, она замерзла, потому что меня не пустили принести ей дров. Мать хотела пойти хоронить ее, но баас не разрешил, он велел ей в тот день подрезать виноградные лозы. И тогда мать ушла не сказавшись и похоронила старуху. А назавтра вернулась в усадьбу и как ни в чем не бывало принялась за работу. Подрезала лозы и пела.

Он глядит мимо нее в ночь.

— Что же было потом? — спрашивает она, потому что он не произносит ни слова.

— Хозяин велел отвести мать на задний двор и привязать к столбу. А мне дал плетку из гиппопотамовой кожи и велел ее сечь.

— Не может быть, ты опять меня морочишь!

— Увы, сударыня, на этот раз я говорю правду. — В его глазах горит такое презрение, что она невольно съеживается и все-таки прикованно глядит на него. — Я умолял бааса — он даже слушать меня не стал. Но я не отставал, и тогда он схватил полено — я как раз мастерил во дворе стол, и ему попалась в руки заготовка для ножки, — и стукнул меня по голове. Я вырвал у него ножку… и бил его, бил, пока он не упал на землю без чувств.

— И что же дальше?

— Ничего.

— Тебя наказали, и ты убежал?

— А что мне еще было делать? Вы думали, я ушел в пустыню, потому что мне здесь так нравится? Просто ничего другого не оставалось. И вот я научился жить в пустыне, я чую опасность, как зверь. Но ведь я не зверь. Я человек. И я хочу жить с людьми. Когда-нибудь я к ним вернусь и вернусь не как провинившаяся собака, которая ползет на брюхе, нет, я приду открыто, с гордо поднятой головой, ничего не стыдясь.

Она опускает голову.

— Разве это возможно? — спрашивает она.

— Да, возможно, но для этого я должен отвести вас обратно в Капстад. Не просто к морю, но в город, туда, где вы жили, домой. А вы им все объясните. Если вы скажете, что я спас вам жизнь и привел вас обратно, если потребуете, чтобы мне дали свободу, они согласятся. Вы можете купить мне свободу. Больше мне ее не от кого ждать. Я в ваших руках.

Она онемела и не может даже взглянуть на него.

— Теперь вы понимаете? — спрашивает он в новом приступе негодования. — Вам нечего бояться, я вас не изнасилую. Ведь причинив вам зло, я попросту убью себя.

— Стало быть, твоя свобода в обмен на мою безопасность, такую сделку ты мне предлагаешь? — в изумлении спрашивает она.

— Вы называете это сделкой?

— А ты как называешь?

— Да разве дело в названии? — говорит он устало. Видно, ему в первый раз за все время стало неловко своей наготы. Он быстро поворачивается к Элизабет своей обезображенной спиной и возвращается к костру. Подбрасывает в огонь дров, потом завертывается в свои шкуры и ложится в полутьме поодаль.

Элизабет снова садится и глядит на него, на этот бесформенный силуэт. Как страшно жить у границы неведомого мира и знать, что этот мир можно открыть… Открыть неведомый мир? Неужто такое возможно? Кто на это решится, у кого хватит смелости? И разве можно жить в чужом мире? Долго ли проживет улитка, расставшись со своим домиком? Зачем же тянуться в темноту через пламя, в темноту, которая так страшит? А может быть, именно страх нас и гонит?..

Он не заметил, когда она легла спать. Проснувшись перед рассветом, он слышит в темноте глухой стон, вздох… В тревоге и недоумении он встает и подходит к ней, наклоняется и, как зачарованный, смотрит на ее движущиеся руки. В нем начинает шевелиться желание.

— Что тебе надо? — сдавленно шепчет она и натягивает на себя одеяло. — Что тебе надо? Уходи!

Но он не может уйти, не может двинуться с места. Женщина, думает он, ты — дикий, неведомый край, где так легко потеряться.

Она садится, кутаясь в одеяло. Тлеющие угли почти не дают света. В темноте она различает лишь очертания его худого тела, его шею, плечи, втянутый живот и то темное, грозное, стремящееся к ней, похожее на голову змеи…

…Пощади меня, сжалься. Ты же видишь, меня истерзали голод и страх, и я хочу только покоя. Мне не по силам это бремя, не по силам одиночество…

…Отдаться мгновенью, погрузиться в него, как в глубокую реку, — довольно лишь склониться к ней, коснуться ее, он это знает. Но за мгновеньем простирается жизнь, будущее, огромное, как ночь, и все возможно в этом будущем, и у тебя захватывает дух, но все висит на волоске, одно-единое неверное движенье все разрушит, все погубит, похоронит.

Он снова выпрямляется и, издав странный горловой звук, похожий на рыдание, идет к своим шкурам, в темноту.

Прошу тебя, прошу, не отнимай мое последнее оружие. Только эта крупица свободы у меня и осталась.

Теперь до него не доносится ни звука. Он даже не слышит ее дыхания. Уснула ли она или лежит без сна и смотрит широко открытыми глазами в ночь? Но он не поворачивает в ее сторону головы. Он садится за кучей дров, кладет на колени одну из шкур, в которые они завертывают свою поклажу, и медленно, старательно выкраивает себе передник и пояс.

А потом они потеряли второго вола. Случилось это после одной из тех гроз, которые часто свирепствуют на востоке провинции, доказывая, как коварен этот мягкий и благодатный с виду край.

Они уже были недалеко от побережья, днях в трех-четырех пути. Гроза накапливалась исподволь, в воздухе стояла влажная, невыносимая жара. Ни ветерка, ни облачка, и негде скрыться от невидимого, липнущего к телу зноя, который истощает силы и не дает воздуху проникнуть в грудь.

Они прошли по опушке густого леса, среди куп высоких деревьев — птероксилона, терна, бафии, чернодревесных акаций, атласных деревьев, и перед ними раскинулся длинный пологий склон в зарослях диких олив и шафрана, можжевельника, диких персиков, бородача и темеды, вездесущего молочая. И вдруг у них вырвался крик радости — внизу сверкала река, такой широкой и полноводной им еще не встречалось.

Именно так описывает она место действия в своем дневнике. То, что там произошло, мы легко можем себе вообразить.

Он караулит, не покажутся ли где крокодилы, а она ложится на берег и пьет, пьет, пьет, и плещет пригоршни воды в свое пылающее лицо. Они уже несколько дней не находили воду, и приходилось утолять жажду тем, что приносил Адам: диким инжиром, водоносными клубнями, кафрскими арбузами-кенгве. И вот теперь это чудо — широкая, быстрая река.