Ты должна это все забыть - Елена Кейс

Прямо передо мной - судья-женщина. На стуле с высокой спинкой. Рядом два заседателя - мужчина и женщина. Слева от меня - прокурор. Справа адвокат. В углу - секретарь. Скамейки для публики пусты: судебное заседание закрытое. Формальные вопросы - фамилия, имя, отчество, год рождения, кем прихожусь обвиняемой. Предупреждение о наказании за дачу ложных показаний. А потом все напоминало допрос. И я отвечала автоматически. В голове была только одна мысль: "Что будет с мамой?" Разговор зашел о вещах. Я сказала вещи родителей. Показывали фотографии. Много и долго. Я подтверждала - эти вещи остались дома, а другие вывезены сотрудниками КГБ. Те вещи, что я продала, воспользовавшись вскрытием опечатанной комнаты, указывала, как вывезенные КГБ. Никто не перебивал меня. Забегая вперед, скажу, что вопрос об этом никогда не вставал. Тут кстати отмечу, что Таню вообще на суд не вызывали и возвратили сберкнижку сразу после суда.

Однако разговор о вещах казался мне кощунственным. Решался вопрос о маминой судьбе, а они тратят столько времени на имущество. Меня потом упрекали знакомые и родные, почему я не боролась за вещи, не доказывала, что они принадлежат мне, папе, Анечке. Как я могла объяснить, что для меня было бы кощунственно на одном и том же судебном заседании бороться за освобождение мамы и одновременно "отвоевывать" имущество! Чаши весов были так неравны! Ведь не исключена возможность, пусть даже самая минимальная, что начни я борьбу за вещи, из-за которых, собственно, и началось все это дело, приговор мог быть другой. Я интуитивно чувствовала это и не хотела рисковать. Возможно, с точки зрения здравого смысла, я вела себя глупо. Но и сейчас я об этом не жалею. Зачем жалеть, если я знаю - не дай Б-г, повторись это все еще раз, я бы вела себя так же.

Судья вдруг повысила голос: "Подумайте, свидетель, и ответьте. Вещи, которые были изъяты у вас на квартире, принадлежат вам?" А я даже забыла, что и у меня был обыск и какие-то вещи они забрали. Я посмотрела на нее. Впервые за все время. Невероятно. Невероятно, но в ее глазах было сочувствие. "Эти вещи принадлежат мне". "Вы отметили это?" - обратилась она к секретарю суда.

И тут я попросила слова. Это вырвалось у меня неожиданно. Еще секунду назад я не знала, что захочу говорить. И, практически не дождавшись разрешения, я произнесла свою неподготовленную речь, самую искреннюю и самую прочувствованную речь в моей жизни. Я забыла про прокурора, адвоката и заседателей. Я обращалась к ней, судье, как женщина к женщине, как дочь к дочери. Я говорила о любви к своей маме. И о любви мамы к нам, своим дочерям. Я говорила о трех бесконечных годах страданий. Я просила ее быть милосердной и вернуть мне маму, пока она еще жива. Я плакала, и слезы мешали мне говорить. Меня никто не перебивал. Я говорила и думала о своей несчастной маме, загубленной и одинокой. Я просила помощи и сострадания. Я умоляла ее и убеждала. Когда я замолчала, в зале была тишина. Я взглянула на судью. По ее лицу текли слезы. Потом что-то говорил прокурор. Затем -адвокат. Я сидела оглушенная и ничего не слышала. "Суд удаляется на совещание", - донеслось до меня.

Я вышла в коридор. Было семь часов вечера. Я сидела и ждала. Время тянулось бесконечно долго. Я не отходила от зала заседаний ни на одну минуту. Я боялась упустить судью. Они вернулись в десять вечера. В здании суда уже почти никого не было. Мы снова вошли в зал. Все проходило очень по деловому и без эмоций. Судья была подтянута и строга. На меня ни разу не взглянула. Все сели. Судья положила перед собой отпечатанный текст и прочла: "Рассмотрев в судебном заседании дело по обвинению Лейкиной Марии Львовны по подозрению в нарушении ст.88 ч.2 и......суд пришел к заключению, что следствие не представило достаточных доказательств для обвинения Лейкиной Марии Львовны по ст.88 ч.2 УК СССР. Суд постановил обвинение по указанной статье отменить за недостаточностью улик. Вещи конфисковать, как возможные предметы контрабанды. Лейкину Марию Львовну из под стражи освободить. Решение суда входит в силу с момента оглашения приговора".

Я ничего не слышала тогда, кроме слов "из под стражи освободить". Освободить! Освободить! Освободить!!! Решение суда входит в силу немедленно! Но для меня - это завтра. Завтра мама должна быть со мной. Внутри у меня все горело. Было ощущение высокой температуры. Я схватила такси и понеслась к Лиле. Уже в такси, пересказывая про себя решение суда, повторяя его много раз, как припев песни, я вдруг осознала весь трагизм маминой судьбы. Они сняли обвинение по ст.88 ч.2. У них не было доказательств. И не могло быть. Они держали маму три года незаконно! Они обязаны были отпустить ее три года назад, семнадцатого мая 1975 года, когда вышла амнистия, приуроченная к Международному году женщин. Отпустить - и сохранить ей жизнь. Сегодня на суде это прозвучало как незначительная ошибка следствия. В конце-концов все могут ошибиться. Следователи - тоже люди. Люди ли?!

Приехала к Лиле, рассказала взахлеб. Всю ночь не сомкнула глаз. Утром чуть свет Лиля поехала на рынок купить овощи, фрукты, мясо, цветы. А я - на вокзал за билетами в Ленинград. Прямо с вокзала позвонила Гарри Лобби. Сказала, что через три дня мы уезжаем. Договорились встретиться на вокзале.

В десять часов утра, с билетами в кармане, я приехала в Лефортовскую тюрьму. Подошла к дежурному, дрожа от нетерпения. "Я - дочь Лейкиной Марии Львовны. Суд освободил ее из-под стражи", - скороговоркой выпалила я. На лице дежурного не дрогнул ни один мускул. Услышала односложное: "Паспорт". Я судорожно начала рыться в сумочке, соображая с трудом: "Причем здесь мой паспорт? Ведь не меня освобождают, а ее". Нашла. Подала. Окошечко захлопнулось. Как все это знакомо! Несколько минут длиною в вечность. Открылось. Тот же бесстрастный голос: "Никаких распоряжений не имеется". Паспорт передо мной. Окно захлопнуто.

Боже, что это? Куда бежать? Кому звонить? Выскочила на улицу. Телефон-автомат. Звоню Новикову. "Сергей Валентинович, здравствуйте, это..." Перебил: "Здравствуйте, Елена Марковна, я вас узнал". "Я звоню из тюрьмы. Маму не освобождают". И слышу спокойный и равнодушный ответ: "Я вам ничем не могу помочь. Дело вашей мамы закрыто. В настоящий момент я не имею к нему никакого отношения". Все. Он не имеет никакого отношения! Он свое дело сделал! Звоню прокурору. Гудки. Гудки. Гудки. Нет ответа. Я стою на улице. Мысли суетятся в голове. Одна набегает на другую. Я ищу выход из этого абсурдного положения. Бегу в тюрьму. Стучу в окно. Открылось. Почти кричу: "Проверьте! Вы ошиблись! Вчера был суд". И снова мускул не дрогнул. Может, их учат не шевелить мускулами? Голос звучит твердо, без модуляций: "Гражданка, мы не ошибаемся". У меня начинают дрожать ноги. Мысли возникают самые черные. Звоню адвокату. Он изумлен. Он сталкивается с такой ситуацией впервые. Ну почему все невообразимые ситуации должны случаться с моей мамой? Где конец этого страшного сна?! Я устала. Я устала страдать. Возвращаюсь в тюрьму. Она уже закрыта. Какая насмешка судьбы.Я хочу в тюрьму - а она закрыта! Какое несовместимое сочетание - тюрьма закрыта! Я еду к Лиле. Объяснять ей, что произошло, нет сил. Я ложусь и проваливаюсь в пропасть.

Утром еду опять в тюрьму. Тот же ответ: "Никаких распоряжений не имеется". Кто мне объяснит, что происходит?! Звоню Новикову. Вот ведь ирония ситуации - мне некому больше звонить. Он берет трубку. Он снова узнает меня по голосу. Но сегодня он почему-то в курсе. Как будто не было вчерашнего разговора. "Елена Марковна, приходите за мамой завтра к пяти вечера. В приемную тюрьмы". Я не задаю вопросов. Ответов на них не будет.

Я еду к Лиле. Мы жарим котлеты и печем пироги. Она берет на завтра "отгул". Она понимает - одной мне уже невмоготу. Назавтра приезжаем к четырем. Окошко. Паспорт. И ответ: "Ждите". Боже, неужели свершится?! Я неотрывно смотрю на дверь. Она железная и зеленая. Дверь открывается. Я вздрагиваю. Выходит человек в военной форме. Направляется ко мне: "Вы дочь Лейкиной Марии Львовны". Не спрашивает, а утверждает. "Пройдемте со мной, вас хочет видеть начальник тюрьмы". Ноги подкосились. Что еще?

Идем. Он впереди, я за ним. Поднимаемся по лестнице. Коридор. Окна. На окнах цветочки. Видно, начальник любит уют. Или цветы - это тоже по инструкции? Входим в кабинет. Высокий, мощный человек в военной форме посреди комнаты. Здороваемся. Он: "Садитесь". Я: "Спасибо. Я постою". Он делает несколько шагов вперед: "Я хочу, чтобы вы знали - мы не виноваты в состоянии вашей мамы". Кажется, что кричу, но слышу свой спокойный голос: "С ней что-нибудь случилось?" Он удивлен: "Никаких особых перемен". Меня не интересует сейчас ничего, кроме одного: "Я смогу ее сейчас забрать?" Он кивает полуутвердительно: "Чуть-чуть попозже. Она оформляет вещи".

Я села. Ноги не держали меня. Он тоже сел. Поднял телефонную трубку. Набрал три цифры. Произнес одну фразу: "Она здесь". Протянул трубку мне: "С вами хотят поговорить". Так вот для чего меня привели. Со мной хотят поговорить. Кто?! Беру трубку. Слышу знакомый до отвращения голос Новикова: "Вас можно поздравить, Елена Марковна?" Господи, ну не ради же поздравления он меня сюда вызвал. Отвечаю сдержанно: "Пока не с чем. Я еще маму не видела". Он - нарочито ободряюще: "Ну, осталось совсем недолго". Я молчу. Он тоже выдержал паузу: "Кстати, Елена Марковна, вы уже взяли билеты на поезд?" Отвечаю утвердительно. Он - голосом, привыкшим задавать вопросы: "Надеюсь, у вас двухместное купе?" Нет, купе у меня не двухместное. И он прекрасно знает, что такие билеты достать практически невозможно. Он сожалеет: "В двухместном было бы значительно удобнее". Я начинаю раздражаться. В каждом вопросе я жду подвоха. Отвечаю: "В следующий раз я обращусь к вам за протекцией". Он уловил мое раздражение. Он хороший психолог. Его не зря учили. Тон его меняется. Он переходит к делу: "Между прочим, Елена Марковна, я вам советую ни с кем на вокзале не встречаться". Как всегда мне казалось, что я готова ко всему. Но он застает меня врасплох. Я делаю вдох и отвечаю: "А я ни с кем и не собираюсь встречаться". А про себя: "Они следят за Гарри Лобби". Он: "Елена Марковна. Не надо играть со мной в прятки. Я советую вам ни с кем не встречаться". Нарочитый акцент на слове "советую". Это уже звучало как предупреждение. И строгое. Я выдавливаю улыбку и отвечаю: "Сергей Валентинович, зачем вы со мной говорите загадками? Я вас не понимаю". Голос его стал железным. На секунду мне показалось, что я снова на допросе и в его власти не подписать мне пропуск на выход. Страх к этому голосу я, наверное, передам по наследству. Он вошел в мои гены. "Елена Марковна, я вас предупредил". Все. В трубке гудки.