Воображаемые жизни Джеймса Понеке - Тина Макерети
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Очевидно, что они мыслят, – сказал я. – И чувствуют, и делают выводы. Взгляните вон на ту, с детенышем на спине. В них наверняка есть хоть сколько-то разума. Не знаю, того ли самого, что у нас.
– Разумеется, нет. Некоторые считают, что даже предполагать такое сродни богохульству. По их мнению, животные не могут быть такими же осознанными, как мы.
– Ae. И однако, разум в них есть. Это же сразу видно.
– Возможно, ты прав, Джеймс. Возможно, все дело в различных способах мышления или в высшем промысле Господа, о котором мы мало знаем.
Каждый раз, когда мы переходили к новому существу, Ангусы, насколько это было в их силах, объясняли его происхождение и предназначение. Животные, живущие на деревьях и земноводные, землекопы и звери из джунглей. Каждое существо казалось прекрасно подходящим к той среде обитания, для которой оно было создано, и это наполняло меня любопытством к творению и самому Творцу: это было настолько грандиознее, чем я думал, настолько изобретательнее. Больше всего меня поразил жираф – мифическое существо, которое я до сих пор видел только в книгах. Ростом он был с дерево, даже выше. Я был высоким парнем, но еле доставал ему до колен. Рядом с жирафом стояло существо размером с лошадь, хотя у этого зверя были черно-белые полосы и грива торчком. Я не мог понять предназначения ни того, ни другого, их искусственные загоны этому препятствовали, и подумал, насколько же их родина должна отличаться от мест, которые я видел.
Все мое изумление сдерживало жалкое зрелище огромных кошек, запертых в клетках, расхаживавших взад и вперед за железными прутьями. Я так долго хранил воспоминание о величии льва, которого впервые повстречал рядом с Даниилом на страницах Библии, а про тигра слышал, что он был не только крупнее Царя зверей, но и обладал богаче изукрашенной шкурой. В клетках передо мной не было королей – лишь болезненные на вид существа с потрепанными шкурами. Они определенно были внушительными и странными, и жалкими в своей испорченной красе, но я изо всех сил старался не думать, каково бы им было, обладай они хоть толикой разумного восприятия. Я чувствовал в них сдерживаемое напряжение, застарелую боль от жизни в неволе.
Наконец мы вернулись через парк домой на обед, и мой взгляд снова пробежал по прямым дорожкам и хитроумно спроектированным посадкам, и я начал понимать свое прежнее беспокойство. Клеток здесь не было, но естественный лесной порядок был приручен и втиснут в заданные рамки до такой степени, что впечатление было схожим. И во мне поднялась тоска по запаху и тени леса, высившегося вокруг меня в полный рост, по хрусту сухих листьев под ногами, по лианам, обившимся вокруг толстых стволов, по веткам, упавшим и изъеденным личинками. Я тосковал по всеобъемлющей густоте леса, в котором ощущаешь себя маленьким и незначительным, но вместе с тем защищенным, словно ты часть чего-то большего. Здесь же все явления Природы подчинялись воле человеческого замысла. У меня внутри все переворачивалось, и я не мог с этим справиться. Мне словно медленно выкручивали кости, ломая мой внутренний каркас.
– Молодой человек, это похоже на тоску по дому! – воскликнул мистер Ангус, когда я попытался объяснить свое молчание.
– Наверное, очень трудно быть так далеко от дома, – согласилась мисс Ангус.
Я знал, что они правы, хотя мне думалось вовсе не о том, как далеко я оказался от дома, а о том, что здесь был нарушен или проигнорирован какой-то естественный порядок, и за это придется заплатить.
– Возможно, отец, вам следует показать мистеру Понеке Гайд или даже Ричмонд-парк?
– Что ж, в них твоей душе станет легче, Джеймс, но боюсь, даже самые большие наши парки будут отличаться от лесов, которые ты хранишь в своем сердце.
Я подозревал, что это правда.
* * *
Возможно, из всего увиденного с тех пор моя первая выставка была не самым фантастическим зрелищем, но она осталась перед моим внутренним взором, потому что с ней связано столько всего, испытанного мною впервые, и она выражала дух самого Лондона. Лондонцы хорошо знакомы с Колизеем – любой, у кого есть шиллинг или два, пойдет поглазеть на знаменитую панораму города, выставленную внутри. Поэтому ты поймешь, каким я был охвачен благоговением, когда мы вошли туда и начали подниматься в гидравлическом лифте. Когда мы наконец оказались на вершине смотровой площадки, с которой, по утверждению Художника, присоединившегося к нам в тот день, можно было лучше всего ознакомиться с этим феноменом, я был ошеломлен тем, что вдруг увидел весь город, расстилавшийся передо мной во всех направлениях. Мне потребовалось какое-то время, чтобы заметить – платформа подражала куполу самого собора Святого Павла со священным шаром и крестом на вершине. Я не знал, с помощью какой магии она была сделана – громадина была невероятной. Свет падал на нас с неба, а воздух входил и выходил из купола, так что огромное полотно (потому что очевидно это была картина) оживлялось движущимся светом, тенью и легким ветром. Я представил, что вижу, как течет река, как живут люди там, внизу, в этом чудесном городе, и экипажи, и дым, и окна, открывавшиеся в жизнь других. Детали были настолько мелкими и подробными, что все мои чувства стремились убедить меня в реальности иллюзии.
– Панорама уже не та, что была раньше, – сказал мне Художник. – Местами поблекла. Ретушь делает свое дело, но продлевать ей жизнь до бесконечности не получится. Подумать только, детьми мы глазели на нее как зачарованные.
Мисс Ангус внимательно посмотрела на меня.
– Как вы, мистер Понеке. В детстве мы были в точности, как вы сейчас.
– Мы можем привести тебя сюда еще раз вечером. Говорят, новое вечернее представление впечатляет и стоит того, чтобы вернуться к нему.
Я боялся, что Ангусы устанут от моего созерцания, хотя мне самому казалось, что я мог бы остаться там на несколько часов. Мне хотелось наполнить свои глаза до краев – наверное, это звучит как бессмыслица. Мой голод был далек от насыщения, но через двадцать минут я заставил себя оторваться от полотна, потому что заметил, как мои хозяева заскучали. Затем мы спустились в Глиптотеку – Ротонду и музей, где были собраны десятки скульптур, представлявших классические формы. И снова я открыл род от изумления, ибо теперь я
