Малая Бронная - Ольга Карпович

– Да нигде. Отстань! – она отпихнула его ладони. – Все хорошо.

– Да не толкайся ты, дура! – досадливо оборвал Володя. – Не бойся, я не смотрю.

Он настойчиво отвел ее руки, дернул кверху подол сарафана, наклонился. На нежной, дочерна загоревшей коже кровоточила крупная ссадина.

– Вот видишь, я же говорю, – наставительно произнес он. – Ты об руль, наверно, ударилась. Надо рану очистить, земля попала.

Он вытащил из заднего кармана брюк платок, послюнил уголок и принялся осторожно, стараясь не причинить ей боли, обрабатывать ссадину, ласково приговаривая:

– Ну-ну, потерпи, еще чуть-чуть. Ну ладно, не так уж больно, давай подую!

Инку словно парализовало, она дышать боялась. Было и стыдно оттого, что он видит ее с задранной юбкой, да еще так близко, и жарко от его прикосновений, и щекотно от ощущения дыхания на коже, и сердце отчего-то билось и подскакивало в груди и колотилось так сильно, что страшно делалось: вдруг он услышит. На дороге, невидимый, неожиданно хрипло взревел автомобиль. Оба они вздрогнули, дернулись, и Володины губы оказались вдруг прижаты к ее коже, к самой ссадине. И Инка вскрикнула то ли от неожиданной боли, то ли от наслаждения.

Он поднял на нее тяжелый взгляд, дышал тяжело и прерывисто, и она поняла: что-то произошло между ними, важное, сильное, и как прежде не будет уже никогда. И сама потянулась к нему, впервые почувствовала на своих губах чужие, уже мужские губы и ощутила солоноватый привкус крови, своей крови. И они рухнули на теплую, солнцем нагретую, плодородную землю, сплелись четырехногим, четырехруким чудовищем.

Инке не было страшно, это ведь был Володя, близкий, родной, с детства знакомый. Она знала каждую клеточку, каждую ссадину на его теле. Вот здесь, на плече, прямо под ее губами косой шрам – это она заманила его в заброшенный дом, и он влетел в стекло. Инка дотронулась до твердого плотного шрама кончиком языка и почувствовала, как немедленно откликается, каменно напрягается все его большое, еще мальчишеское, не совсем складное тело. И все, что он делал, казалось правильным, естественным, желанным. И даже разлившаяся вдруг внизу живота резкая боль не испугала, казалось, что так и нужно, что это своеобразный момент посвящения, не такая уж дорогая плата за это счастье полного соединения. Голова закружилась, и в глазах расплавилось золото качавшихся над головами подсолнухов. Инка тоненько всхлипнула и впилась зубами в Володино пахнущее солнцем и пылью плечо.

Потом он отодвинулся, сел, смущенно оправил одежду, вытащил из кармана рубашки помятую пачку папирос, закурил.

– Ух ты, где взял? – спросила Инка, одергивая сарафан.

– У деда стащил, – Володя избегал смотреть ей в глаза, старательно, словно выполняя важнейшее задание, чиркал спичкой.

Голубое колечко дыма поднялось и лениво закачалось в жарком плотном воздухе.

– Мы не должны были, – отвернувшись, буркнул Володя. – Это неправильно, плохо…

– Почему? – с искренним недоумением спросила Инка.

В голове не укладывалось, почему плохо, неправильно, если это такое счастье.

– Ты же моя сестра, я не могу, – Володя обернулся. Глаза его были больными, горящими. – Если бы кто-то из пацанов такое сделал, я бы его прибил…

– Дурачок ты, – сказала Инка, потянулась к нему, сунула голову под руку, вдохнула жаркий, кружащий голову запах его кожи, свежего пота, рубашки, шепнула куда-то под мышку. – Я ведь люблю тебя. Люблю!

– И я тебя люблю, Инка, – горячо заверил он. – Больше всего на свете люблю, я за тебя кого угодно порву! Но мы же не можем, мы родственники. Помнишь, что бабка рассказывала…

– Ну и что? – Инка вывернулась, обожгла его бешеными глазами. – Это же когда случилось? До революции! Люди тогда темные были, дикие. Батюшку какого-то слушались. А нам ничего этого не нужно. Захотим – и поженимся, и никакая церковь нам не страшна.

– А зачем нам дети? – отозвалась Инка. – Мне, кроме тебя, никто не нужен, ни дети, ни родители.

– Мне тоже! – шумно выдохнул он, прижимая ее к себе. – Только ты! А они… пусть катятся к чертовой… гм… бабушке…

«Мне никто не нужен, никто! – думала Инка. – Только он, Володя, любимый. Губы его, жаркие, настойчивые, на нижней трещинка, руки, смелые и ласковые. Только бы он всегда держал меня вот так, сжимал так, что, кажется, все кости сейчас треснут. Только бы был рядом, и тогда мне ничего не страшно».

Она исступленно гладила его выбеленные солнцем волосы, красную от загара шею, плечи, широкую спину. Володины губы бродили по ее шее, касались мочки уха.

– Я у матери отпрошусь на чердаке ночевать, – шепнул он, обжигая прерывистым дыханием. – Ночью, когда все уснут, придешь ко мне?

– Приду. Да, да, – задыхаясь, отвечала она.

Вероника и Володя медленно брели по темным московским улочкам. Ника – коренная москвичка, знала какие-то сквозные пути, проходные дворы. И Володя следовал за ней, даже не пытаясь разобраться в хитросплетении кривых переулков, тупиков и подворотен. Тем более сегодня, после встречи с Инной, настроение не располагало к разговорам. Они вышли к Патриаршим. Низкое черное небо нависло над прудом, темная вода маслянисто бликовала в свете фонарей, утки, рассекавшие гладь летом, уже куда-то попрятались. На дальней скамейке взрывалась раскатами смеха компания подростков.

– Ну что, в театр? – неуверенно спросил Володя.

– Да что-то расхотелось, – качнула головой Ника. – Может, так посидим?

Она вспрыгнула ногами на сиденье скамейки, шатко балансируя на тонких каблуках, и аккуратно опустилась на край промокшей спинки. Володя тяжело топтался рядом, выдувал крошки табака из картонной гильзы папиросы.

Ника все никак не могла привыкнуть к тому, какой он большой. Вот даже сейчас, когда она сидит на спинке скамьи, он нависает над ней. Этакая глыба, огромный сибирский медведь, умеющий временами быть нежным и чутким. Вот же, свалился на нее, как снег на голову.

Все последнее время, когда стало ясно, что их с Володей отношения не укладываются в рамки скоротечного командировочного романа, внутри ее словно бы жило две Вероники. Одна была влюблена в Володю как кошка, смотрела на него – и таяла. В нем столько мужского, цельного, настоящего, эта его сила, мощь, немедленная готовность прийти на помощь, отзывчивость, мужественная, уверенная в себе доброта. Он, конечно, и вспыльчив, и несколько прямолинеен, не особенно восприимчив к разнообразным душевным тонкостям, мог ляпнуть что-нибудь бестактное, грубое, а в некоторых вопросах проявлял прямо-таки удивительную мальчишескую наивность. Но и в этом, в этих не самых привлекательных качествах еще ярче отражалось его исконное, мужское начало. Он искренне расстраивался, если понимал, что невольно обидел ее, трогательно вставал на ее защиту всякий раз, когда ему мерещилась опасность, ему чужды были замысловатые планы, интриги, действовать он предпочитал прямо и открыто.

Вероника довольно быстро разобралась, что добиться от него чего-то можно только тонким дипломатическим воздействием, осторожно подводя его к нужному решению, так, чтобы в конце концов он был уверен, что придумал выход сам. Любое давление, ультиматум заставляли его становиться на дыбы, яростно сопротивляться, даже если в конечном итоге он и сам соглашался на такое решение.

Она знала, что легко могла бы хитростью и лаской заставить его уйти от жены, порвать с семьей, связать свою жизнь с ней. Знала, как этого добиться, но действовать не решалась, хотя и желала этого страстно. Вся его искренняя, не показная мужественность вкупе с подкупающей добротой и наивностью так нравились ей, что хотелось забыть обо всем на свете, спрятаться на груди у этого большого сильного мужчины и положиться на его волю.

Но тут в действие вступала другая Вероника, куда более ей знакомая и привычная. «Ты идиотка! – констатировала она. – Кем ты при нем будешь, женой за номером два? Даже если он не вернется в свой Омск, даже если останется с тобой, половина его зарплаты будет уходить отпрыскам на алименты. А ты можешь ни в чем себе не отказывать на вторую половину. Интересно, как это ты, с твоими привычками, с любовью к французскому коньяку и итальянским платьям из Инкиной комиссионки будешь существовать на подобные гроши? Ну давай, давай, пошли к чертям Лапатусика, дай отставку еще парочке щедрых кавалеров и вставай у плиты варить своему витязю щи из тухлой капусты. Ты же этого хотела – вот тебе семейное счастье!»