Напрасные совершенства и другие виньетки - Александр Жолковский

– Саша? Наше вам с кисточкой. Вы потеряли, мы нашли. Ваше счастье, а то, знаешь, потерял – пиши пропало.

– Большое спасибо. Как мы встретимся?

– Давай приезжай, только с тебя, конечно, причитается. И ты, это, один приезжай, без милиции, понимаешь. Если не один будешь, мы к тебе не выйдем.

– Все понятно. Как к вам доехать и как мы узнаем друг друга?

Он объяснил мне дорогу куда-то на самую окраину и сказал, где его ждать. А узнает он меня спокойненько по фотографии на пропуске. В целом радуясь, но несколько тревожась относительно суммы выкупа, я захватил две двадцатипятирублевки, поймал такси и поехал. Как только я, расплатившись, вылез из машины и начал осматриваться, ко мне подошел простецкого вида работяга-забулдыга. В руках он держал мой пропуск и записную книжку, явно наслаждаясь раскладом, при котором он выступал в качестве инстанции, проверяющей документы, а я в роли опознаваемой сомнительной личности. Портфеля при нем не было.

– Да, сперва мы тебя никак не могли разыскать. Твоего-то телефона в книжке нет. Тогда мы стали твоим блядям звонить, а они, суки, не признаются.

– Каким блядям? О чем вы говорите?

– Ну как же? Вот, – он протянул мне мою записную книжку, – пожалуйста, черным по белому: машки. И телефонов штук пять. А они все как одна отказываются, говорят, мы его не знаем.

Я заглянул в книжку. На букву “М”, под беглым карандашным “Маш-ки”, значились телефоны машинисток, добытые по расспросам знакомых и еще не пущенные в ход. Своего собеседника я посвящать в эти тонкости не стал. Он же воодушевленно рассказывал, как, звоня по всем телефонам подряд, они в конце концов вышли на Ксению Владимировну.

– Так где же портфель?

– Ща пойдем, только сперва надо, это, в магазин зайти.

Я понял намек и приготовился раскошелиться. Мой спутник недолго осматривал витрину и заказал три бутылки портвейна. Это стоило рублей пять-шесть, но так как я уже вынул четвертную, я со словами “для дома, для семьи” спешно накупил каких-то дорогих бутылок и шоколадных наборов и погрузил их в сумку. Работяга рассовал по карманам портвейн, и мы двинулись.

Он привел меня к стационарному вагончику, в каких живут ремонтные рабочие. Нас встретили веселыми возгласами. Внутри вагончик был обклеен глянцевыми вырезками с полуобнаженными девицами. Меня пригласили принять участие в распитии принесенного, но я отказался, сославшись на занятость. Они не настаивали. Мне был выдан портфель, велено убедиться в сохранности содержимого и посоветовано в дальнейшем не быть таким распиздяем. Я отбыл, не веря своему счастью и не переставая дивиться скромности запросов простого советского человека (слова “совок” тогда еще не было). Так я воссоединился с утраченной было собственностью, но зато остро ощутил безнадежность своего отрыва от народа – отрыва пока что метафорического, но которому через несколько лет предстояло овеществиться в виде эмиграции.

Случай в Кремле

Одним из первых подкапываться под сверкающий научными и гражданскими доблестями имидж Комы (В. В. Иванова) стал Юра Щеглов. Эпизод, с которого я начну, относится, по-видимому, к самому началу 1960-х годов, судя хотя бы по безоговорочности моего собственного обожания.

– Алик, заметил ли ты, что Кома, которым ты так восхищаешься, – человек, в сущности, довольно холодный и неприятный.

– Это почему же?

– Ну посмотри, какие у него узкие губы, холодные глаза, тонкий голос…

– Какие-то всё сомнительные приметы. Ничего более существенного у тебя нет?

– Позволь, неужели ты не видишь, какой это человек – холодный, расчетливый, властолюбивый…

– Ты повторяешься. Нет ли у тебя доказательств?

– Доказательств? Не знаю, каких ты хочешь доказательств? По-моему, я ясно говорю, что это за человек – с тонкими губами, сухим голосом, холодный… Представь себе. Прошло двадцать лет. Структурная поэтика, кибернетика и все такое полностью признано. Огромный прием в Кремле. Приглашен весь состав советской семиотики. В числе прочих позвали и нас с тобой. Мы поднимаемся по ступеням Большого Кремлевского дворца и видим, что на площадке стоит Кома в окружении разных академических и правительственных чинов. Мы радостно киваем ему, а он… он делает вид, что нас не замечает! Мы смущенно проходим дальше… Теперь ты понимаешь, какой это человек?

– Я понимаю, что ты хочешь сказать, но все еще жду подтверждений.

– Ну какие еще нужны подтверждения? Холодный, бездушный человек, тонкие, властные губы, высокий бесцветный голос…

– Все это я уже слышал. Нельзя ли для разнообразия привести какие-нибудь факты?

– Факты? Тебе нужны факты? Факты… Фактов сколько угодно. Взять хотя бы этот случай в Кремле!..

Эту историю я неоднократно рассказывал, в частности – Оле,[13] в частности – в 1989 году в Москве, во время столетнего юбилея Ахматовой, когда мы много общались с Комой (расчувствовавшись, рассказал и ему самому). Кульминацией этих торжеств, проходивших с большой помпой (мне как знатному иностранному гостю были предоставлены переводчик, номер в гостинице “Россия” и черная “Волга”), было заседание в Колонном зале. Нам были отведены места под самой сценой (помню, что рядом сидела Ольга Андреева-Карлайл, внучка писателя Л. Андреева), Кома же должен был помещаться на сцене – среди ораторов и членов почетного президиума.

Сцена пустовала. Мы ждали, гадая, с какой стороны они выйдут, увидим ли мы Кому и, главное, подтвердится ли “этот случай в Кремле”. Но вот прямо над нами (с левой стороны сцены, если смотреть из зала) стали появляться почетные гости и занимать свои места. Помню, что в их числе были такие персонажи, как Сергей Михалков и Петр Палиевский.

С очередной группой вышел и Кома, в черном костюме и черных туфлях, как и приличествовало депутату и вообще официальному лицу; в таком наряде я видел его впервые. Упускать момент было нельзя.

– Кома, Кома, – закричал я, задрав голову вверх. Кома повернулся на неожиданный звук и с улыбкой нас приветствовал.

“Случай в Кремле” не подтвердился.

Из выступления Комы я не запомнил ничего, кроме того, что там были и стихи, а в них – строка вроде Когда я в памяти разматываю… и рифма к ней – …Ахматову. А может, даже и более смелое соположение: …Ахматову разматываю… В перерыве я подошел к нему и, среди прочего, похвалил стихи, сказав, что в них удачно совмещены ритм пастернаковского Пока я голову заламываю… с пушкинским “развиванием” свитка воспоминаний. По недовольной холодности его реакции я понял, что попал в точку. Может быть, я попал бы еще точнее, если бы указал на мне тогда не известное стихотворение Хлебникова “Одинокий лицедей” (1923), начинающееся: И пока над Царским Селом / Лилось пенье и слезы Ахматовой, / Я, моток волшебницы разматывая, / Как сонный труп, влачился по пустыне…