Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914–1920 гг. Книга 1. - Георгий Михайловский

За пространными сентенциями чувствовалась уже чужая рука, и В.М. Горлов всякий раз, когда при нём попадалась такая сентенция, рассказывал Нольде и мне различные случаи из практики канцелярии по подаче прошений на высочайшее имя, где он раньше служил: как заготовлялись подобные сентенции, как государь списывал их, будучи с глазу на глаз со своим министром или кем-либо другим, а подлинная записка уничтожалась, так чтобы не осталось никаких следов. Как бы то ни было, были ли эти пометки выражением собственных впечатлений и чувствований или же чужой мысли и воли, поражало невольно их крайне реакционное содержание.

Атмосфера, непосредственно окружавшая государя, всё время была сгущенно-боевая, и Совет министров, в особенности в первую половину войны, до Штюрмера, находился в довольно заметном расхождении с тесным придворным кругом и самим государем. Иногда это расхождение принимало форму явного конфликта, как то было летом 1915 г., как раз когда мне пришлось заменить на время Нольде по докладам по делам Совета министров у Сазонова. Задолго до 1917 г. из упомянутых секретных записок и их обсуждений без протокола в Совете министров мне было ясно, что не только об ответственном министерстве, но и просто об умеренно-либеральном составе кабинета мечтать не приходилось. Наоборот, каждую минуту можно было опасаться решительного наскока на законодательные палаты, лозунг «беречь Думу» никогда не был таким жизненным, как именно в эти годы войны. Сазонов несколько раз пробовал решительно противодействовать усилению реакционного влияния, так не соответствовавшего нашему союзному ведению войны, но эта попытка кончилась для него самого плачевно. Об отношении Сазонова к еврейскому вопросу я скажу после, в связи с моими докладами ему летом 1915 г.

Дело О Константинополе

В октябре 1914 г., когда Турция, обстреляв Черноморское побережье, вызвала по японскому прецеденту 1904 г.[16] войну с Россией, наше министерство оживилось приездом нашего посольства в Константинополь во главе с послом М.Н. Гирсом, впоследствии назначенным послом в Рим, и его советником К.Н. Гулькевичем, занявшим вакантный после отъезда князя Г.Н. Трубецкого очень важный в ведомстве пост начальника Ближневосточного политического отдела. Характерно было то, что на этот боевой пост назначался Гулькевич, человек довольно поверхностно знакомый с Балканами, а будущий его заместитель, специалист по Балканам А.М. Петряев, оставался пока в тени, работая, правда, по австро-венгерским делам у Шиллинга. То, что попал на этот пост Гулькевич, у которого были связи при дворе и который, в отличие от Петряева, бывшего раньше консулом, был чистым дипломатом без всякого консульского стажа, тоже не случайность. В смысле серьёзного отношения к делу Гулькевич далеко уступал Петряеву, что не мешало, однако, первому до назначения Петряева держать в своих руках все нити ближневосточной политики, так волновавшей тогда всё русское общество.

Как человек, лишённый самостоятельного взгляда и плана, Гулькевич довольно умело, с чисто дипломатической любезностью, распределил целый ряд своих функций между своими коллегами. Некоторые из них, как водится, попали в нашу Юрисконсультскую часть к Нольде. При Гулькевиче нас стали не только осаждать гораздо чаще, чем это было раньше, консультациями по консульским делам, иногда не имевшим никакого юридического характера, но и центральный вопрос для России в её турецкой политике — вопрос о Константинополе — тоже почему-то очутился у Нольде. Гулькевич обратился в Юрисконсультскую часть, прося наших «lumieres»[17], но не без задней мысли, дабы впоследствии в случае неудачи свалить всю ответственность на Нольде, а в случае удачи присвоить авторство проекта себе, так как Нольде приглашался в качестве консультанта.

Любопытно также, что с М.Н. Гирсом приехал не только весь состав константинопольского посольства, но и весь наш консульский состав в Турции, в том числе и известный специалист, ориенталист-международник А.Н. Мандельштам, доктор международного права, занимавший в Константинополе пост 1-го драгомана посольства. Еврейская фамилия помешала Мандельштаму (он был значительно старше Нольде по возрасту и учёной степени) занять место начальника Юрисконсультской части, да и в константинопольском посольстве, несмотря на его знания и работу, ему долго не давали ходу, и только после долгих хлопот Чарыкова Мандельштама сделали 1-м драгоманом, за что на Чарыкова дулись старые чиновники, находившие вообще ненужным пускать евреев, хотя бы и принявших православие, в русскую дипломатию.

Между Нольде и Мандельштамом были приятельские отношения, прикрывавшие, однако, жестокую ведомственную борьбу. По логике вещей, судьбу Константинополя, казалось бы, должен был решать скорее Мандельштам, приехавший вместе с Гирсом и, в отличие от и без того перегруженного Нольде, совершенно свободный. Но Сазонов, не лишённый суеверия, считал, что Мандельштам имеет «несчастливую руку», погубил уже трёх послов в Константинополе — Зиновьева, Чарыкова и Гирса — и что, если ему довериться, обязательно погибнешь. Так как вопросу о Константинополе Сазонов придавал первостепенное значение, то решено было Мандельштама к нему не подпускать. Мандельштаму предложено было заняться вопросом о «германских зверствах» на русском фронте, и он занялся им со свойственным ему пылом. В то же время Нольде предложил ему писать о праве войны в редактировавшемся им журнале «Известия МИД». Тем не менее суеверные предчувствия Сазонова, что Мандельштам не принесёт ему добра, неожиданно оправдались, хотя и в другой области.

Нольде взялся за дело о Константинополе, которое он вёл с крайней секретностью, не только не без удовольствия, но и с особенным увлечением. К нам сразу же принесли все самые секретные досье из Ближневосточного отдела и канцелярии министра, и вся картина русской внешней политики в этом кардинальном пункте за последние 10 лет, начиная с русско-японской войны, развернулась перед нами: планы Извольского и Чарыкова получить Константинополь, хотя бы в виде «нейтрализованного и свободного города», никому не принадлежащего, но с русскими пушками на Босфоре в обмен на согласие с австрийской аннексией Боснии и Герцеговины, планы Чарыкова о Всебалканской федерации с Турцией во главе, с сепаратным соглашением Турции с Россией наподобие Ункиар-Искелесского 1833 г., позднейшие надежды на Константинополь в связи с Балканскими войнами 1912–13 гг. и планы русского десанта, тщательно, но всё же довольно-фантастично разработанные русскими стратегами и дипломатами в то время (оккупация Константинополя должна была быть обязательно произведена почему-то казачьими частями), — всё, что не осуществилось, да и не могло тогда осуществиться.