Из пережитого. 4-е издание - Юрий Толстой

II. Детство

В архиве отца, который перешел ко мне, хранится справка из родильного дома, из которой следует, что мать моя разрешилась доношенным младенцем мужского пола. Это и есть я. У матери моей, как я уже сказал, не было молока, и меня подкармливала своим молоком подруга матери, Мися Милорадович. Ей повезло: она была замужем за иностранным дипломатом, кажется, шведом, и скоро уехала с ним за границу. А вот ее престарелой матери выезд с дочерью не разрешили и выслали в Башкирию. По окончании университета, когда мои финансовые дела поправились, я несколько раз посылал Мисиной матери небольшое денежное вспомоществование.

Семейная жизнь матери и отца продолжалась недолго. Кажется, еще до родов мать заболела туберкулезом. Вполне возможно, что если бы ее вовремя направили на лечение, скажем, в Давос (Швейцария) или на кумыс в Башкирию, ее и удалось бы спасти. Однако никаких средств и возможностей для этого не было. К тому же мать подружилась с теософкой Ольгой Александровной Бартеневой, которая проповедовала отказ от приема лекарств и считала, что исцеление человека полностью зависит от него самого. По-видимому, мать какое-то время свое заболевание скрывала, а когда это стало известно окружающим, было уже слишком поздно. 23 марта 1929 года мать моя в возрасте 26 лет скончалась. До сих пор содрогаюсь при мысли, как страшно было ей умирать, оставляя полуторагодовалого ребенка, которого она безумно любила. Похоронили ее на Смоленском кладбище (почему-то лютеранском – видимо, там нашлось место). Она положила начало семейному захоронению. Теперь там покоятся моя бабушка со стороны отца, моя двоюродная сестра Мариночка, две мои тети – одна со стороны отца, Татьяна, умершая в блокаду, другая со стороны матери – Ирина, скончавшаяся сравнительно недавно, в 1988 году. Захоронена там и урна с прахом мужа Татьяны Николаевны – Александра Петровича. По-видимому, скоро этот склеп приютит и урну с моим прахом.

После смерти матери семья наша распалась. Отец уехал работать на Урал. Вначале он служил в Свердловске (ныне Екатеринбург), а затем перешел на строительство Магнитогорского металлургического комбината, где дослужился до начальника паросилового цеха. Меня отдали на воспитание в семью моей тети со стороны отца и ее мужа, где я рос вместе с моей двоюродной сестрой Мариной, которая была на год старше меня. Воспитывала нас Елизавета Александровна Глинкова, которая вплоть до своей кончины заменила мне мать. Мы с Мариночкой очень любили друг друга, хотя иногда я ее и обижал, чем до сих пор казнюсь. Но она мне, как младшему, все прощала.

Кроме того, обслуживанием семьи занимались домработница Марфуша и приехавшая из Финляндии няня, на руках которой выросли дети Глушковых. Няня эта была русская крестьянка родом, кажется, из Тверской губернии. Как ее занесло в Финляндию, не знаю. Когда она вернулась в Петроград, она застала семью своей барыни, моей бабушки, в бедственном положении. Детям, после того как семью в Виннице ограбили, буквально нечего было надеть. Няня приехала с большим количество сундуков, заполненных главным образом подарками барыни. Прослезившись, няня открыла сундуки и одела своих бывших господ, впавших в нищенство. Вот так-то!

Отец мой зарабатывал в Магнитогорске немалые деньги, большую часть которых отправлял сестре Татьяне, Тусе, как ее звали, в семье которой я жил. Как мне говорили потом мои родственники по материнской линии, на эти деньги семья в основном и жила, так как Александр Петрович зарабатывал мало, а тетя пробавлялась случайными заработками. Иногда ей перепадали чертежные работы. Так что я был в семье желанным ребенком. Жившая в Париже тетя Наташа присылала нам с Мариночкой заграничные вещи, которые в то время были в диковинку. Когда Елизавета Александровна выводила нас гулять в парижских костюмчиках, окрестная детвора сбегалась на нас смотреть. Если судить по фотографиям, то мы, несмотря на трудные времена (начало 30-х годов), выглядели как очень ухоженные дети из благополучной семьи. Достаточно было посмотреть на наши лица, чтобы определить, что мы из «бывших». Отец изредка приезжал в командировки. До сих пор помню, какое ощущение счастья охватывало меня, когда он, большой и сильный, брал меня на руки и ходил по комнатам нашей квартиры. Его наезды были для нас, детей, праздником. Он навозил кучу подарков, шутил, заразительно смеялся. В его присутствии даже сумрачный Александр Петрович преображался, становился другим. Светлела и тетя Туся, которую в то время я называл мамой. В один из своих приездов отец повел нас, тетю Тусю, Мариночку и меня в фотографию, которая была расположена на Литейном, неподалеку от Спасо-Преображенского собора. Там мы все сфотографировались. Фотографии эти сохранились: мы с Мариночкой в парижских костюмчиках, тетя Туся и отец.

Лето мы проводили в Тярлево, вблизи Павловска, где снимали дачу. Там же был расположен теннисный корт. Дядя Саша и тетя Туся увлекались игрой в теннис. На тамошних кортах в то время блистали молодые Галина Коровина и Татьяна Налимова, составившие женский дуэт и долгое время бывшие чемпионами страны в парном женском разряде. Налимова была очень больших размеров, а Коровина – хрупкая и миниатюрная. Когда эту пару вызывали на корт, то остряки злословили, что играют Коровина и Налимов.

Жизнь нашей семьи вроде бы протекала благополучно, и мы даже не подозревали, какие страшные трагедии надвигаются на нас. В 1932 году от скарлатины неожиданно умерла Мариночка. Произошло это так. В семью дворника, жившего в нашем доме, дали перестегать ватное одеяло. Мы и не знали, что в этой семье ребенок болел скарлатиной. По-видимому, это и послужило причиной инфекции. В майский день 1932 года Елизавета Александровна (Татля) повела меня и Мариночку гулять в Летний сад. Как обычно, она взяла с собой бутерброды и то ли чай, то ли кофе. Проголодавшись, мы с Мариночкой ели бутерброды, причем, запивая их, пользовались одной чашкой. Вернувшись домой, Мариночка почувствовала себя плохо. Вызванный врач (кажется, это был доктор Георгиевский, наш домашний врач) определил скарлатину в тяжелой форме и сказал, что меня нужно немедленно изолировать. Меня тут же переправили к Глушковым, которые жили по соседству на Кирочной. Когда я уходил, Мариночка полулежала на диване, который стоял в столовой. Помнится, она махнула мне на прощанье рукой. Так она и врезалась в мою память на всю оставшуюся жизнь. Болезнь оказалась скоротечной. Александр Петрович был в то время на Урале, и несчастную девочку всю искололи, чтобы отец мог с ней проститься. Но, кажется, она умерла еще до его приезда. На похороны меня не взяли. Помню только, что Татля вернулась с похорон вся в слезах, долго меня обнимала и целовала.

Перед смертью Мариночка звала меня, называя именем героя одной из сказок, которое она мне дала. Хотя с момента ее кончины прошло 60 лет, я до сих пор остро ощущаю боль этой утраты. Ведь я по-детски безумно ее любил. Вспоминаю такой эпизод. Мариночка за что-то была наказана. А вечером у нас были пироги с маком. Тетя Туся не разрешила дочери сесть за стол. Она тайком, как нам казалось, примостилась под столом, у стула, где я сидел, а я незаметно передавал ей под стол куски пирога. Взрослые, по-видимому, это заметили, но сделали вид, что ничего не произошло, решив, что добрые чувства нужно поощрять. Родилась Мариночка 13 сентября 1926 года. Ровно через пятьдесят лет, день в день, у меня родился сын! Ну как не верить после этого, что в жизни что-то есть и сына принесла мне не только моя жена, но и моя незабвенная сестра!

Примерно через пятьдесят лет после ее кончины я познакомился с дочерью моего двоюродного брата, который приходился Мариночке родным братом, то есть встретился с ее племянницей. Передо мной стояла живая Мариночка!

Я не мог сдержать слез.

После смерти Мариночки в нашем доме поселились скорбь и печаль. Помню, летом мы с Елизаветой Александровной были в Летнем саду. Я продолжал жить у Глушковых. И вдруг на аллее сада я увидел Александра Петровича, дядю Сашу и тетю Тусю. Только потом я понял, что шли они очень грустные, погруженные в свои мысли. Я бросился к ним, так как без них соскучился. Ведь мне было около пяти лет. Увидев меня, помнится, они заплакали. Ведь они привыкли видеть нас вместе, а тут я был один.

Но на этом страшные испытания, которые посылала нам судьба, не закончились. В 1933 году не стало моего отца. Более двух десятков лет я думал, что он умер от простудного заболевания. И только во второй половине 50-х годов из документов, которые мне передал Александр Петрович, я узнал, что на самом деле произошло. Отец, как я уже говорил, работал на Магнитогорском металлургическом комбинате и занимал там довольно видное положение. Но, конечно, после смерти матери был он очень одинок. Не знаю, была ли у него женщина или нет. Одно время он ухаживал за женой своего троюродного брата Еленой Михайловной Миллер (которая тоже звалась Лялей), но из этого ничего не вышло. У меня хранятся фотографии отца в Магнитогорске, заснятые в цеху, которым он руководил. Он мало на себя похож. Лицо загнанного, вконец измученного человека, на худом лице большие глаза, полные какой-то невысказанной скорби. Тем не менее отца на работе, видимо, ценили и наградили памятной доской, отлитой из первого чугуна Магнитогорского металлургического комбината им. т. Сталина, как значилось на лицевой стороне доски. На оборотной стороне доски надпись: «Ударнику, инженеру-теплофикатору т. Толстому». Эта доска хранится у меня как самая дорогая реликвия, как память о моем отце. Заместителем отца по цеху был человек по фамилии Иванов и с редким именем Антонин. На одной из фотографий он изображен рядом с отцом.