Фюрер, каким его не знал никто. Воспоминания лучшего друга Гитлера. 1904–1940 - Август Кубичек

Его знание этих саг было ни в коем случае не преходящей забавой, как это бывает у других людей. Они увлекали его, и в его рассуждениях на исторические и политические темы – можете быть в этом уверены – они всегда присутствовали в его мыслях, ведь это был мир, которому, как он чувствовал, он принадлежит. Он не мог представить для себя лучшей жизни, чем жизнь блистательных героев древнегерманской истории. Он отождествлял себя с великими людьми этой ушедшей эпохи. Казалось, не было ничего более достойного борьбы, чем жизнь, похожая на их жизнь, полная грандиозных подвигов, самая героическая жизнь, какая только возможна, чтобы из нее войти в Валгаллу[2] и стать мифическим бессмертным, присоединившись к уже находящимся там, кого он так почитал. Этот необычный, романтический ракурс мышления Гитлера не следует игнорировать. В мире суровой политической реальности появится тенденция отвергать эти юношеские размышления как фантазии, но факт остается фактом: несмотря на все события своей жизни в этот период, личность Адольфа Гитлера пребывала лишь в поистине праведных верованиях, в которые его ввели саги о немецких героях.

В конфликте с буржуазным миром, который со своим обманом и ложной нравственностью ничего не мог ему предложить, он инстинктивно искал свой собственный мир и нашел его в истоках и древней истории своих соотечественников. Он считал, что это был их золотой век, и эта давно ушедшая эпоха, известная лишь по обрывочным историческим документам, стала для пылкого юного Гитлера полнокровным настоящим. Энергия, с которой он проживал тот век, который канул в Лету 1500 лет назад, была такова, что у меня, жившего в начале XX века, часто голова шла кругом. Действительно ли он жил среди героев этого неясного, темного века, о которых говорил так, будто они стояли лагерем в лесах, через которые мы совершали наши ночные прогулки? Был ли для него зарождающийся век, в котором мы с ним оказались, не более чем сон наяву? Этот временной сдвиг часто настолько беспокоил меня, что я боялся за его рассудок: может быть, однажды он обнаружит, что не может спастись от искажения времени, которое он для себя создал.[3]

Постоянный напряженный интерес к героям немецкой мифологии, по-видимому, сделал его особенно восприимчивым к творчеству Рихарда Вагнера. Как только он в двенадцать лет услышал оперу «Лоэнгрин», которая перевела его мальчишеские мечты в поэзию и музыку, в нем проявилось стремление к возвышенному миру прошлого Германии, и с того момента, когда Вагнер вошел в его жизнь, умерший гений больше не отпускал его. В произведениях Вагнера Гитлер видел не только одобрение его пути духовного «переселения» в древнюю историю Германии, но подтверждение той мысли, что давно ушедшая эпоха должна содержать в себе что-то полезное для будущего.

За годы моей дружбы с Адольфом Гитлером я пережил первый этап его взросления. Будучи увлеченным музыкантом, я также имел идолов, которым пытался подражать, но мой друг искал в Вагнере гораздо больше, нежели образец. Я могу только сказать, что он «надевал» на себя личность Вагнера, словно было возможно, чтобы его дух овладел им.

Он жадно читал все, что только мог найти, о Вагнере, хорошее и плохое, написанное его поклонниками и его противниками. Он особенно стремился найти биографическую литературу о нем, читал его заметки, письма, дневники, его самооценку, его признания. День за днем он проникал все глубже в жизнь этого человека. Он был прекрасно осведомлен о самых простых деталях и незначительных эпизодах. Могло произойти так, что во время одной из наших прогулок Адольф вдруг внезапно бросал тему, о которой он до этого момента рассуждал, – наверное, реквизит, необходимый бедному провинциальному концертному залу для таких достойных случаев, был оставлен без внимания воображаемым государственным фондом, – и начинал декламировать текст какой-нибудь записки или письма Вагнера или, возможно, какое-нибудь сочинение: «Художественное произведение и будущее» или «Искусство и революция». И хотя не всегда было легко следить за нитью его рассуждений, я всегда обращал пристальное внимание и ждал заключительных высказываний Гитлера, которые неизменно состояли в следующем: «Так что видишь, даже Вагнер прошел через это, как я. Все время ему приходилось вступать в дискуссию с невежеством своего окружения».

Эти сравнения казались мне очень преувеличенными. Вагнер прожил семьдесят лет. В течение такой плодотворной жизни у него обязательно должны были быть взлеты и падения, успехи и неудачи, но моему другу, который видел свою собственную жизнь как аналог жизни Вагнера, едва было семнадцать лет, и он ничего не создал, за исключением нескольких рисунков, акварелей и архитектурных планов; он ничего не пережил в своей жизни, кроме смерти отца и неудачной учебы в школе. И все же говорил так, будто он был жертвой преследования, боролся со своими врагами и был изгнан.

Он с жаром собирал информацию о главных эпизодах из жизни Вагнера, рассказ о которых я в свое время услышу. Он описывал плавание Вагнера вместе с молодой женой в шторм через пролив Скагеррак, после чего ему пришел в голову замысел «Летучего голландца». Я слушал о безрассудно смелом бегстве молодого революционера Вагнера, о годах, когда он не был признан, о ссылке. Вместе с моим другом я восторгался Людвигом II, покровителем искусств, который сопровождал Вагнера в его последнем морском путешествии в Венецию. И не то чтобы Адольф отказывался признавать человеческие слабости Рихарда Вагнера, его расточительство и так далее, но он прощал его ввиду бессмертного величия его сочинений.

В то время Вагнер уже более двадцати лет как умер, но борьба за то, чтобы его произведения получили всеобщее признание, была в полном разгаре. Сейчас трудно представить себе те страсти, которые порождали эти дебаты среди любящей музыку молодежи того времени. Для нас существовали только две категории людей: друзья и враги Рихарда Вагнера. Современные споры о музыке такие пресные и вызывают только улыбку. Но в то время не было ни радио, ни телевидения, ни кино или записывающего оборудования, а были только театры, и то, что показывали в них, было чрезвычайно важным. Всякий раз, когда ставился какой-нибудь спектакль, мы воодушевлялись, как те герои на самой сцене. Мы искали больше средств, чтобы выразить нашу необузданную страсть и восторг, и в дирижере Августе Гёллерихе, который работал под руководством Вагнера, мы нашли не только достойного интерпретатора музыки великого маэстро, но и умудренного опытом хранителя его наследия. В наших глазах он был хранителем Грааля.

Мы были убеждены в том, что присутствуем при рождении новой формы немецкого искусства. Этот вид музыкальной драмы был чем-то совершенно новым, о чем до этого никто и не думал; он впервые соединял в себе поэзию и музыку и помещал их в мифический мир, который стал и нашим миром.