Последние назидания - Николай Климонтович

Я спустился с косогора, обогнул санаторий, подошел к берегу.

Наверное, в верховьях прошли дожди, потому что Ока текла очень быстро, неся какие-то ветки и палки. Вода в потемках была темно-серой и страшноватой, и от реки несло сырым холодом. Я был легко одет и продрог. Топиться решительно расхотелось. Я решил отложить это дело до другого раза, сообразив, что топиться в таких условиях совсем неуютно. Ведь можно и в самом деле запросто утонуть и простудиться, и невесть когда и где найдут твой синий труп. Когда я представил себе свое прекрасное любимое тело распухшим и посинелым, то и тени сомнений в том, что топиться не следует, у меня больше не было…

Наутро спозаранку, чтобы поспеть к первому катеру, подали подводу. Я и теперь хорошо вижу эту картину. Подводу нагрузили под завязку, при том что многие вещи были оставлены хозяйке до следующего лета, хотя все прекрасно понимали, что никакого следующего лета не будет: понимали и мы, и обрадованная хозяйка, которая с жаром уверяла, что

все сохраним, вот те крест. Барахла было очень много, укладывали его долго, и так и сяк, но все равно что-то то и дело вылезало и вываливалось. Наконец, кое-как утрясли, и бабушку водрузили на узлы на самую верхотуру. И вот бедный коняга, поднатужившись, тронул, бабушка невозмутимо восседала наверху, как баба на чайнике, мы же шли рядом с телегой: сестрица, держась за руку матери, отец и я.

Объездным, пологим путем мы, наконец, прибыли к реке. Катер, по счастью, задерживался. Мы с отцом перетаскали вещи на пристань и опять усадили бабушку стеречь пожитки. Наконец, суденышко показалось вдалеке, выплыв из излучины. По течению, по быстрой воде катер приближался споро. Конечно, меня охватила грусть: оттого, что лето кончилось, оттого, что я никогда не увижу Наташку и в скором времени, наверное, не утоплюсь. И вместе с тем была радость, было предвкушение встречи с Москвой, с милыми дружками, уже не профессорскими сынками, но с новыми – попроще, с Сереней Черным, с

Ленькой Беспрозванным, даже с Игорьком Бастынцом, хотя первые два были самыми закадычными, и меня охватило предчувствие городской жизни взамен надоевшей деревенской. Прощай, Велигож, вот и катер. Я оглянулся. Наташка стояла на косогоре и махала на деревенский манер косынкой. Нежно заныло сердце, внутри екнуло. И, испытывая тихое блаженство, я, глупец, гордо отвернулся, вместо того чтобы хоть махнуть рукой ей в ответ. Хотя, конечно же, мне так хотелось взглянуть на нее – в последний раз. До слез.

КАК В БАССЕЙНЕ НЕ УТОНУТЬ

Когда из открытого бассейна Москва на Волхонке спустили воду, то окрестные жители вздохнули с облегчением. Огромный бассейн был, разумеется, с подогревом, а вода – сильно хлорирована, что не было пустой предосторожностью, ибо юные советские купальщики в те годы не отличались страстью к личной гигиене. Зимой над чашей бассейна стояла туча густого теплого пара, и, помимо испарений воды, это были пары хлора. Так что большую радость от закрытия бассейна испытали не только жители, но и художественная общественность, поскольку знаменитый Пушкинский музей изящных искусств стоял прямо напротив и хлор оседал на полотнах Рембрандта, Пуссена и Сезанна. Конечно, властям на искусство было глубоко наплевать, они тянулись к прекрасному разве что в тех случаях, когда удавалось забодать

какого-нибудь урода кисти Матисса или Пикассо на глупый Запад, а на вырученные деньги отправить своих чад на сафари в Танзанию или на серфинг в Калифорнию. Нет, тут было другое.

История этого места хорошо известна. За границей еще в советские времена был издан альбом фотографий, сделанных по заказу властей, на которых было запечатлено сокрушение в начале тридцатых храма Христа

Спасителя, построенного некогда именно здесь, в топкой низине на заливном берегу Москвы-реки, – эти фотографии позже, во времена послаблений, по-видимому, утекли из закрытых архивов и были переправлены за бугор. Тогда же советскому архитектору Иофану было велено воздвигнуть на этом же месте не менее впечатляющее, чем погибший храм, здание Дворца Советов, и по проекту сооружение должен был венчать не крест, а тридцатиметровый истукан, и лысая его голова терялась бы в облаках. Но при царе строить умели лучше, чем при рабоче-крестьянской власти, и советский храм болото принять отказалось. От грандиозного проекта остался только забетонированный котлован, который при Хрущеве и решено было превратить в общедоступный бассейн, поскольку большевики всегда высоко ставили физкультуру и спорт. Это и понятно. Им нужны были сильные молодые солдаты и рабочие, всегда готовые к труду и обороне, надо же было кому-то защищать и кормить партийную номенклатуру.

Но во времена второй оттепели их последователи и ниспровергатели уже не так любили спортивное и оздоровительное плавание, а симпатизировали теннису и азиатским единоборствам, предпочитая водным дорожкам – татами, и к тому же ударились в православие. И храм было решено, осушив бассейн, возродить на том же самом месте.

Здесь одна пикантная подробность: православие православием, хорошо на Пасху подержать перед телекамерами свечку, стоя поближе к патриарху, но налоги населения уже давно работали в западных банках, поэтому решено было пустить шапку по кругу. И сердобольный наш нищий народ за несколько лет накидал-таки достаточное количество мятых червонцев.

Когда бассейн осушили, обнажилось кафельное дно, и посреди голой огромной круглой ванны осталась сиротливо торчать вышка для прыжков в не существующую больше воду. И вот кому-то из московских концептуалистов – тогда была мода на уличные хеппенинги – залетела в голову игривая мысль. А именно: выложить на дне бассейна именные звезды героев той прекраснодушной эпохи и пригласить в один из воскресных дней самих персонажей. Времена были праздничные и пьяные, царила карнавальная эйфория, все любили друг друга, объединенные общими надеждами, которым, разумеется, никогда не суждено будет сбыться. И столичные начальники, напуганные призраком невесть как залетевшей к нам недолговечной тощей свободы, пошли фантазерам навстречу, потому что, закопав на всякий случай в саду на даче партбилеты, старались держаться в струе, не ссориться с интеллигенцией, намереваясь оставаться у власти как угодно долго – лучше всего навсегда.

В героях оказалась пестрая публика: бывшие комсомольские активисты, уже потянувшиеся к кооперативной деятельности, и попы-расстриги, диссиденты и заслуженные члены советских творческих союзов.

Позвонили и мне, велели явиться к назначенному сроку, найти свою звезду и свое имя и постоять смирно рядом. Случился и довольно веселый аттракцион. Один из гостей, заезжий из Израиля художник-авангардист и по совместительству экзгибиционист-радикал, взобрался на эту самую ныряльную вышку, достал из штанов свой причиндал и принялся прилюдно дрочить. Болельщики этого перфоманса снизу подбадривали его криками давай-давай, кончай-кончай. Снимала с верхотуры смельчака милиция, предотвратив оргазм, и было забавно наблюдать, как лезут по очень высокой узкой лестнице представители службы общественного порядка в сапогах, шинелях, при всей своей сбруе. Был промозглый, холодный октябрьский денек, и стоит ли говорить, что водки было выпито тогда немало. И немало склеилось дружб, которым предстояло в неведомом тогда будущем много испытаний.

Бродя по сухому дну, я нашел свою звезду и свое имя, но особенно внимательно я разглядывал само дно: ведь прежде видел его лишь через толщу хлорированной воды. Дно было хорошо знакомо и узнаваемо. А вот сама топография этого сооружения стерлась. Потому что было уже не угадать, где были женские раздевалки, а где мужские. И где какие были сектора. Уже снесли даже высокие кирпичные бортики, которые надежно отгораживали некогда так называемый спортивный сектор для избранных от лягушатника для простых смертных. Там, в этой запретной для широкой публики зоне, плавали и загорали актрисы театра и кино, манекенщицы и высокопоставленные молодые жены. Позже, уже перед смертью бассейна, у меня нашелся дружок по имени Андрюша – это с ним мы некогда куролесили во Флориде, – мать которого была тренером по плаванию и служила именно здесь, ходила в импортном тренировочном костюме по берегу, иногда свистя в свисток, что болтался на шнурке у нее на груди. По блату Андрюша отдыхал после многотрудных дней московского фарцовщика именно здесь, иногда брал и меня с собой. Мы лежали с ним в шезлонгах под солнцем, пряча глаза за темными очками, глазели по сторонам, глотали пиво и вдыхали флюиды, источаемые самыми красивыми в городе молодыми женскими телами. Конечно, у

Андрюши завелись здесь и веселые подружки, сбивались компании, и часто этот спортивный день заканчивался в ресторане Дома кино, а потом в чьей-нибудь квартире или мастерской.

Но это было много позже. В отрочестве же мы дворовой ватагой частенько доезжали от станции Университет до Кропоткинской, покупали билеты – до смешного дешевые, причем никаких абонементов тогда не заводили и медицинские справки не спрашивали. Мы шли в раздевалку, потом в душевые, а там, поднырнув, оказывались в своем, мужском, секторе, отделенном от женского лишь тонкой легкой ниточкой с нанизанными на нее большими пробками. Теоретически в сектор противоположного пола заплывать не полагалось, но кто ж откажется, поднырнув под символическую преграду, оказаться в окружении многих полуобнаженных девичьих тел. Под завесой пара с берега не было видно, что творится в воде, а там творились безобразия. Юные волки голодной стаей врезались в кучу женских тел, подныривали, щипля попки и голые ляжки снизу, стараясь невзначай дотронуться до причинных мест. Иногда какую-нибудь зазевавшуюся девчушку, отбившуюся от стайки подруг, брали в кольцо и немилосердно щупали, причем, входя в раж, подчас срывали лифчик и даже трусики – закрытых купальников юные тогдашние прелестницы не носили. Оказавшись голой, с отчаянным визгом девица прорывалась к выходу, выскальзывая из ловких рук охотников, ища спасения в бассейновых гинекеях.