Черный огонь - В Розанов

Нет радости...

- Нас все обыскивают! При старом режиме это было реже...

- В соседней квартире все серебро унесли... Какие-то с повязками...

Звонок. Неужели опять с обыском?

Да, обыск. Два низкорослых, безусых солдатика с винтовками, с розами на папахах. В зубах - папиросы.

- Позвольте осмотреть!

- Смотрите.

Один пошел по комнатам, другой остался в прихожей.

- Что нового? - спросил я.

- Вообще, военные все переходят на сторону народа. Ну, только в Думе хотят Родзянко поставить, то мы этого не желаем: это опять по-старому пойдет...

Я не утерпел, заговорил по-стариковски, строго и наставительно:

- Вам надо больше о фронте думать, а не о Родзянке. Поскорей надо к своему делу возвращаться.

Он не обиделся. Докурил папиросу, заплевал, окурок бросил на пол.

- Да на позицию мы не прочь. Я даже и был назначен на румынский фронт, а сейчас нашу маршеву роту остановили. Вот и штаны дали легкие, - он отвернул полу шинели.

- Ну вот - самое лучшее. Слушайтесь офицеров, блюдите порядок, дисциплину, вежливы будьте...

- Да ведь откозырять нам не тяжело, только вольные не велят нам.

Не было радости и вне стен, на улице. Человеческая пыль пылью и осталась. Она высыпала наружу, скучливо, бесцельно, бездельно слонялась, собиралась в кучки около спорящих, с пугливым недоумением смотрела, как жгли полицейские участки, чего-то ждала и не знала, куда приткнуться, кого слушать, к кому бежать за ограждением и защитой.

Расстроенный, измученный хозяин торговли сырами плакал:

- Господа граждане! За что же это такое! Так нельзя! Граждане-то вы хоть граждане, а порядок надо соблюдать!..

Очевидно, новый чин, пожалованный обывателю, тяжким седлом седлал шею брошенного на произвол свободы торговца...

Удручало оголенное озорство, культ мальчишеского своевольства и безответственности, самочинная диктатура анонимов. Новый строй - свободный - с первых же минут своего бытия ознакомился с практикой произвола, порой ненужного, и жестокого, и горько обидного...

Но страшнее всего было стихийное безделье, культ праздности и дармоедства, забвение долга перед родиной, над головой которой занесен страшный удар врага...

И рядом - удвоенные, удесятеренные претензии... Не чувствовала веселья моя обывательская душа. Одни терзания. Но к ним тянуло неотразимо, не было сил усидеть дома, заткнуть уши, закрыть глаза, не слышать, не видеть...

Усталый, изломанный, разбитый, скитался я по улицам, затопленным праздными толпами. Прислушивался к спорам, разговорам. По большей части, это было пустое, импровизированное сотрясение воздуха - не очень всерьез, но оно волновало и раздражало.

- Ефлетор? Ефлетор - он лучше генерала сделает! Пущай генерал на мое место станет, а я - на его, посмотрим, кто лучше сделает. Скомандовать-то всяк сумеет: вперед, мол, ребята, наступайте... А вот ты сделай...

- У нас нынче лестницу барыня в шляпке мела...

- И самое лучшее! Пущай...

- Попили они из нас крови... довольно уж... Пущай теперь солдатские жены щиколатку поедят...

Я знаю: все в свое время войдет в берега, придет порядок, при котором будет возможно меньше обиженных, исчезнут безответственные анонимы, выявив до конца подлинное свое естество. Знаю... Но болит душа, болит, трепетом объятая за родину, в струпьях и язвах лежащую, задыхающуюся от величайшего напряжения..."

Мне тоже хочется зарисовать картинку. Было что-то 1-2-е марта, или 29 февраля. Я всегда был заядлый консерватор, или, точнее, я думал о политике: "Noli tangere meos circulos" - "Не мешай, политика, мне думать свои мечтания". Ну, вот, дело было под вечер, сменял я туфли на сапоги, даже надел пальто и спустился вниз к швейцару. Постреливали... "Надо же посмотреть". И я шагнул в улицу. Это около самой Думы (Госуд.).

Вечерело. Прокатился автомобиль, - с солдатами и сестрами милосердия, которые тогда все разъезжали. И один, и другой. Шли рабочие. Опять шли. И вот с ружьишком наперевес, "сейчас иду в штурм", прошел, проковылял - мимо меня ужасно невзрачный рабочий, с лицом тупым...

И вся история русская пронеслась перед моим воображением... И Ключевский, и С. М. Соловьев, и И. А. Попов: все, кого я слушал в Москве. И я всем им сказал реплику консерватора:

- Господа, господа... О, отечество, отечество: что же ты дало вот такому рабочему? Какое тупое лицо, какое безнадежное лицо. Но оно-то и говорит ярче всяких громов: вот он с ружьишком. Кто знает, может, поэт. Тупое внешнее выражение лица еще ничего не значит. Я сам непрерывно имею "тупое выражение лица", а люблю пофантазировать. Он прямо (этот рабочий) идет в атаку "сбросить ненавистное правительство". Да и прав. О, до чего прав. Ведь их миллионы, таких же, и все тупых и безнадежных; какую же им радость просвещающую дали в сердце? А радость - всегда просвещает. Один труд, одна злоба, один станок окаянный. Как он держится за ружье теперь: первая "собственная дорогая вещь", попавшая ему в руки, не спорю - может быть украденная. У вас - броненосцы. Флот. Силы. А если силы - то и слава. Что же из этой славы и величия отечества вы дали ему? Сами вы генералы, а его превратили в воришку. Но живет во всякой душе сознание достоинства своего, и в том-то и боль, что вы не только сделали "сего Степана" отброшенным, ненужным себе, ненужным ни Ключевскому, ни Соловьеву, которые занимаются "величествами историческими", а сделали наконец воришкой, совсем заплеванным, и о котором "сам Бог забыл". Но это вам кажется, что Бог забыл, потому что собственно забыли вы сами, господа историки, а Бог-то не может ни единого человека забыть, и вот воззвал этого Степана и дал ему слово Иова и ружье... Забыт, забыт и забыт. О, как это страшно: "забытый человек". Позвольте: об Иове хоть "Книга Бытия" говорит, какими громами, - и имя его не забудется вовек. Он прославлен, и славою пущею всяких царств. Но сколько же Степанов, сколько русских Степанов забыто русскими историками и русскою историею, всею русскою историею, - окончательно, в полной запеханности, в окаянном молчании. И по погребам, по винным лавкам, по хлевам они дохли, как крысы, "с одной обязанностью дворника выбросить их поутру к чорту".

И сам церковник негодовал на церковь:

- Ну, а ваши песнопеньица? Такие золотистые? С кружевцом? С повышением ноты и с понижением ноты? Сам люблю, окаянный эстет: но ведь нигде же, нигде этот Степка опять не вспомнен, не назван, не обласкан, не унежен? Весь в лютом холоде, тысячу лет в холоде, да не в северном, а в этом окаянном холоде человеческого забвения и человеческой безвнимательности.

Буря.

Уж это в душе.

"И вспомнил Бог своего Иова"... "Русского Иова-Степана". "И вот полетело все к чорту".

"Иди, иди, Степан. Твое ружье, хоть ворованное. Иди и разрушай. Иди и стреляй".

Буря. Натиск (сам поэт). Пришел домой. Снял сапоги и надел опять туфли.

Но, я думаю, в моем соображении есть кое-что истинное. Всякая революция есть до некоторой степени час мести. В первом азарте - она есть просто месть. И только потом начинает "строить". Поэтому именно первые ее часы особенно страшны. И тут много "разбитого стекла". Но вот - месть прошла, прошел ее роковой, черный и неодолимый час. "Вопрос в том, как же строить". Это неизмеримо с часом разрушения, и тут все "в горку", "ноженьки устают", под ногами и песок, и галька, местами - тяжелая глина.

И вот, странная мысль у меня скользит. Собственно, за ХIХ век, со времен декабристов, Россия была вся революционна, литература была только революционна. Русские были самые чистые социалисты-энтузиасты. И конечно "падала монархия" весь этот век, и только в феврале "это кончилось".

И странная мысль с этим концом у меня сплетается. Что, в сущности, кончился и социализм в России. Он был предверием мести, он был результатом мести, он был орудием мести. Но "все совершив, что нужно", - он сейчас или завтра уже начнет умирать. Умирать столь же неодолимо, как доселе неодолимо рос. И Россия действительно вошла в совершенно новый цвет. Не бойтесь и не страшитесь, други, сегодняшнего дня.

Обыватель

"Новое время". 19 мая/ 1 июня 1917, No 14781.

ЧТО ГОВОРЯТ АНГЛИЧАНЕ О РУССКОЙ

РЕВОЛЮЦИИ И РУССКОМ СОЮЗЕ

Г-н Белоруссов передает в "Русских Ведомостях" о впечатлениях на английском фронте от нашей революции. Сперва это отношение было восторженное, пока англичане думали, что переворот совершился на почве национальных русских чувств и послужит к подъему нашей национальной и государственной энергии. Но затем положение русского корреспондента в английской армии сделалось таково, что пришлось уехать. "Хотя по разрешению я мог пробыть на английском фронте месяц, я поторопился уехать через 10 дней, потому что положение мое, как русского революционера и патриота, стало untenable - невозможно. Что, в самом деле, мог я отвечать не на вопрос даже, а на спокойное утверждение, на презрительный вывод:

- "Итак, вы нам изменяете"...

"На Россию, очевидно, рассчитывать нельзя. Были Штюрмер и Протопопов, теперь имеются ваши крайние левые. Мотивы и словесные формулы изменились, сущность деятельности осталась та же. Чем раньше западные демократии поймут это, тем лучше. Очевидно, вас надо списать со счета и рассчитывать на собственные силы. Вас заменит Америка, и это к лучшему, так как со старой американской демократией у нас найдется и общий язык, и взаимное понимание. С вами же..."