Тарутинское сражение - Виталий Бессонов

«Когда, — вспоминает Митаревский, — перешли мост и двинулись вперед, то приказано было соблюдать тишину и не высекать огня из трубок. Приблизившись к своим ведетам, остановились подле леска, находившегося на правой стороне от нас. Лошадям задали корму, люди поели и расположились ночевать. Пехотные составили ружья в козлы, полегли как шли, в колоннах, один подле другого; мы тоже расположились как попало. Погода была хорошая, но холодноватая, особенно к утру, и мы порядочно продрогли»[304]. Подобную картину движения рисует и Симанский: «Переправясь, мы шли очень скоро, с нами шли также и прочие корпуса и кавалерия также, наконец корпус остановился и оставался долгое время так. Солдаты, составя ружья, лежали. Я спал также вместе с Шамшевым, друг на дружке лежав, потом, уснув немного, я, отошед, взял клочок сена и уснул между взводами покойно»[305].

К движению 5-го корпуса на исходную позицию относится, вероятно, рассказ квартирмейстерского офицера А.Н. Муравьева об анекдотическом происшествии, случившемся «с глуховатым командиром гвардейского корпуса» Н.И. Лавровым. «На походе к неприятелю, — пишет Муравьев, — сделан был гвардии привал, и Лавров громко прокричал: „Ложись!“ — Все легли. Вдруг из авангарда скачет маркитантская повозка, и трепещущий в ней маркитант кричал во все горло: „Сторонись! Сторонись!“ — Глухому командиру послышалось: „Становись“, и он прокомандовал: „Становись!“ Весь корпус встал в ружье. Прошло с полчаса, и, видя, что к такой тревоге нет причин, Лавров спросил у адъютанта: „Кто прокричал становись?“ и получил в ответ, что маркитант кричал: „сторонись!“ „Слышу, что адъютант, — да чей адъютант?“. Ему подтвердили, что не адъютант, а маркитант. На это смущенный Лавров воскликнул: „Так бы ты и говорил. Ложись!“, и все опять легли»[306].

Ночное движение войск позволило скрытно приблизиться к неприятельскому лагерю. В направленных писателю П.П. Свиньину воспоминаниях Коновницын писал: «5 (17) октября представить можно у Тарутина на правом фланге в вечернее время всю почти армию, переходящую через мост, а в позиции весь лагерь был освящен огнями, дабы скрыть движения ея от неприятеля. Войска Беннигсеновой команды, переправясь, расположились в колоннах при самой почти неприятельской цепи и там имели ночлег. Случай сей покажется верно иностранцам, а паче французам, невероятным»[307]. Однако только центральные и левофланговые колонны, несмотря на встретившиеся во время переправы затруднения, достигли назначенных им мест своевременно и могли спокойно отдыхать, дожидаясь рассвета. Иначе обстояло дело с войсками правого фланга. Они двигались в течение почти всей ночи и не все корпуса сумели заблаговременно прибыть к назначенным местам. Поэтому находившиеся под командованием Беннигсена части должны были практически без передышки вступить в дело.

По диспозиции войскам предписывалось занять свои места к 4 часам утра и на рассвете нанести удар по лагерю противника. 4-й корпус, как свидетельствует Радожицкий, прибыл на исходную позицию к назначенному времени и «тут с час времени стояли мы в нетерпении, покуда правее нас прошли 2-й и 3-й корпуса, опоздавшие по ошибке проводника»[308]. В свою очередь, командующий 4-й пехотной дивизией 2-го корпуса принц Е. Ф. Вюртембергский в своих воспоминаниях отмечал, что «противоречие в приказах замедлило ночной марш 2-го корпуса, и он только тогда достиг назначенного ему места, когда уже совершенно рассвело. 4-й корпус еще не приходил; надобно было его дожидаться»[309]. Принимая во внимание то, что 4-й корпус, располагавшийся на левом фланге отряда Беннигсена, должен был пройти наименьшее, по сравнению с другими колоннами, расстояние и опираясь на свидетельство находившегося при нем офицера, можно предположить реальную возможность своевременного прибытия этого корпуса на исходную позицию. О движении 2-го корпуса подробно говорится в рапорте о сражении генерал-лейтенанта З.Д. Олсуфьева[310] Беннигсену, составленном в октябре 1812 г. В нем указывается, что 2-й корпус, выступив из Тарутинского лагеря в 6 часов вечера, направился к селу Спасскому, где переправился через р. Нару на другой берег. Здесь корпус простоял в полковых дивизионных колоннах до 2-х часов утра. После этого части начали движение по дороге к деревне Тетеринка, но были вновь остановлены «по случаю, что неприятель был в близком расстоянии, а еще не было света, и для того решили дожидаться следующего дня». С рассветом полки продолжили свое движение и с ходу вступил в бой[311]. Как видно, в рапорте прямо не говорится о позднем выходе корпуса на позицию. Вместе с тем, указание на неоднократные его остановки и ожидание «света» косвенно свидетельствуют в пользу того, что в 4 часа утра (т. е. примерно за 2 часа до рассвета) 2-й корпус еще не занял назначенную ему позицию. Это же может быть отнесено и к 3-му корпусу, который следовал в той же колонне. По крайней мере, непосредственные участники событий подтверждают, что 2-й и 3-й корпуса не сумели вовремя занять свои места.

Согласно «Учреждению для управления большой действующей армией», «переходы и движения войск» относились к ведению 2-го отделения квартирмейстерской части[312]. Поэтому еще 16 октября для выдвижения колонн из лагеря были специально назначены квартирмейстерские офицеры.

Колонновожатые свиты Е.И.В. по Квартирмейстерской части, 1810–1811 г. из книги «Историческое описание одежды и вооружения…».

При этом, движение войск к исходной позиции происходило при непосредственном участии полковника Толя, исполнявшего должность генерал-квартирмейстера[313]. Следовательно, на него и возглавляемую им квартирмейстерскую часть, в первую очередь, ложится ответственность за несвоевременное прибытие к своим местам корпусов, назначенных для обхода левого фланга противника.

К назначенному в диспозиции времени, по всей видимости, прибыла и кавалерийская колонна под командованием Орлова-Денисова. Она расположилась у опушки леса на тропинке, ведущей из села Стремилова в деревню Дмитровскую. Михайловский-Данилевский, опираясь на полученные от Орлова-Денисова сведения, сообщает, что перед рассветом к казакам явился польский унтер-офицер с предложением «если дадут ему конвой, схватить Мюрата, ночевавшего, по его уверению, в деревне позади лагеря, с незначительным караулом. Сто червонцев при успехе, смерть в случае обмана обещаны переметчику»[314]. С ним был направлен подполковник Греков с двумя казачьими полками: Грекова 18-го и Атаманским. Однако с началом рассвета, когда Орлов-Денисов, выехав из леса на возвышенность, не обнаружил наступающих русских войск, а напротив, увидел оживление в неприятельском лагере, он отдал приказ вернуть казаков и приготовился к атаке.

Беннигсен со своим штабом покинул место ночлега в 4 часа утра. Как записал в своем дневнике находившийся при нем прапорщик Дурново, «темнота ночи была причиной того, что мы несколько раз сбивались с дороги и едва не наткнулись на неприятельские аванпосты»[315]. Только на утренней заре Беннигсен со своим окружением прибыл ко 2-му корпусу и присоединился к авангардной бригаде полковника Е.М. Пиллара (4-й и 48-й егерские полки). «В 6 часов утра, — уточняет Дурново, — мы вышли к аванпостам неприятеля»[316]. Следовательно, только к этому времени егеря 2-го корпуса были готовы вступить в действие, хотя, вероятно, выдвижение на исходные позиции остальных частей 2-го и 3-го корпусов еще не было закончено.

В это время, когда уже начался рассвет, к командиру 2-го пехотного корпуса генерал-лейтенанту К.Ф. Багговуту подъехал Толь, который выразил свое неудовольствие по поводу случившегося замедления в выдвижении войск. «Полковник Толь, — пишет Вюртембергский, — офицер проницательный, одаренный большими способностями, имел, однако, и важный недостаток: раздражительность характера. Опрометчивость его в настоящем случае повлекла за собой неприятные последствия. По обыкновению он вспылил на меня, и спрашивал, почему я опоздал. Это раздражило несколько и меня; в свою очередь я стал приписывать причину неудачи прямо ему и тем противоречиям, поводом к которым служили его собственные распоряжения». Однако, продолжает Вюртембергский, у него и раньше происходили подобные сцены с Толем, которого ему всегда удавалось убеждать в его неправоте. Поэтому «и теперь принимал я горячность его больше с шуточной стороны. Но Багговут, услыхав одно необдуманное слово, вырвавшееся против меня у Толя, почти вышел из себя, и это было тем удивительнее, что он, всегда кроткий, всегда любезный, может быть, великодушно извинил бы обиду, нанесенную ему самому. Такое необыкновенное в Багговуте явление, которое, впрочем, объясняется приязнью ко мне, изумило всех присутствующих». По словам Вюртембергского, ему удалось «несколько успокоить Багговута; к тому же и Толь успокоился»[317].