Летние гости - Владимир Арсентьевич Ситников

«Почто он вину-то не может понять? Вот посадить бы его заместо Капустина с отцом Петра да Федором Хрисанфовичем, враз бы уразумел.

Ну, и я тоже не много смыслю. Столь же смыслю. Кто последний речь держит, тот, по-моему, и хорошо говорит. Говорил Дрелевский — верно, Утробин сказал — я подумал, дельно. Надо вот самому понимать. А как такому обучиться?»

Потом Филипп разобиделся вдруг на Лалетина за Спартака. «Наговорил, наговорил, что будто я не так про социализм сказал, а ведь не пояснил тоже. Вот кабы взялся да отвеял из моей головы мякину, да показал, в чем зерно-то? Почто тот социализм хуже?»

Солодянкин был не в силах совладать с напором горьких мыслей и чувств. Уж коли он к большевикам повернулся всем лицом, так надо его направлять.

В эту ночь не мог он уснуть.

Вот Ленин все понимает даже наперед. Его бы послушать, и настало бы просветление. Филипп вскочил с постели. Вот она, нужная-то мысль! Надо Ленину написать. Может, есть у него специальная школа для нешибко грамотных, где учат таких, как Филипп, уму-разуму?

Филипп зажег коптилку, почистил ржавое перо. За окошком сипло ныла вьюга, просилась в подвал, тренькая державшимся на картонном пятачке стеклом. Солодянкин, навалившись грудью на хлипкий стол, мучился над письмом, с замиранием думая, что, когда уйдет письмо, надо ему стать вовсе другим, вчистую перемениться. Ведь сам Ленин узнает и, наверное, спросит:

— А он как, этот Филипп Солодянкин, стоящий парень или просто так, ни рыба ни мясо? Поди, учить его — зря силы переводить?

Как Ленину ответят, судить трудно: ничего ведь Филипп пока не сделал. Ногу только себе прострелил. Но он решительно въехал на белое бумажное поле и написал:

«Дорогой товарищ Ленин, как нашего учителя рабочих и крестьян, прошу Вас, обратите на меня внимание и возьмите куда-нибудь учиться, чтоб я понял, что к чему на земле. Так как образование у меня, почитай, никакое, согласен я на все. Хоть в самую студеную избу посадите и давайте хлеба половину фунта на день, буду учиться. Товарищи мои и Марксовы книги понимают, и речи говорить умеют, а я совершенно к этому негодный. А понимать страсть как желаю. Ах, если б кто знал, как мне теперь хочется учиться.

Я ведь слышал, что Вам недосуг, поди, и нет школы такой, но мне уж невмочь без учения. Товарищ Ленин, обратите на меня внимание, выведите на свет. Когда говорят про учение, у меня, кажется, все нутро горит. Я бы уж себя не пожалел».

«Нет, не пожалел бы», — твердо сказал себе Филипп.

Он перечитал письмо, подумал, что бы еще можно было добавить. Потом решил, что вроде сказано все, и поставил подпись:

«Филипп Солодянкин-Спартак, гражданин города Вятки, сын рабочего человека Гурьяна Васильева, сам рабочий, солдат, а теперь красногвардеец».

После этого он лег и долго лежал с открытыми глазами: представлял, как получат его письмо в Москве, как понесут к Ленину. Замирал дух. Ему было тревожно и радостно. «Чего наделал-то я… Надо волосы дыбом иметь на голове, чтобы так-то».

А наутро вдруг взяли его сомнения. «Может, не надо такое письмо посылать? Ленину, поди, и спать некогда, а тут еще обо мне забота». Филипп согнул письмо вчетверо и положил в карман солдатской рубахи: подумать надо.

ГЛАВА 8

В память Филиппа врезался суровый слог мандата:

«Предъявителю сего тов. Филиппу Гурьяновичу Спартаку (Солодянкину) поручается утеснить в занимаемых роскошных помещениях представителя буржуазии, домовладельца Степана Фирсовича Жогина и занять для себя и своей матери две комнаты…»

— Кабы не Жогина, — сказал Филипп, почесав за ухом.

Он знал, что Жогина начнет попрекать его обносками и объедками, забранными комнатами. Но не скажешь ведь Трубинскому, что боишься этого? Смехотворная причина для отказа. Трубинский гудел своим низким голосом, втолковывая Филиппу:

— Ну, ты что, не рад? Из подвала своего выедешь… Кроме того, нам сейчас обязательно нужно, чтобы ты въехал к Жогиным. Массовое утеснение буржуев начинаем. Если ты не поедешь, остальные могут струсить, скажут: видать, большевики ненадежно держатся, раз сами не едут. А нам, мол, и совсем тихо сидеть надо. Понял политический смысл, а?

Но Филипп все равно не загорался, не радовался.

— Ехать туда — все равно что без штанов на муравьище садиться, — сказал он.

— Хорошо. Я пошлю с тобой Гырдымова. Он без предрассудков, не то что ты.

— Это я в один момент, — сказал Гырдымов и даже стал торопить Филиппа.

Жогины занимали верхний этаж. Антон, как будто не впервой ему было выкуривать буржуазию, сразу двинулся в квартиру эконома. Он строго обошел все семь комнат, перепугав своим решительным видом госпожу Жогину, и наконец сказал, притопнув тяжелым сапогом:

— Вот эти две комнаты со всеми мебелями передаются товарищу Спартаку, а вы, как буржуазные элементы, должны неукоснительно отсюда убраться. Ясно?

Жогина на всякий случай взяла на руки пучеглазую собачонку и с любопытством спросила, когда придет сам товарищ Спартак.

— Вот он, — ткнул пальцем в Филиппа Гырдымов.

Выпуклые глаза госпожи Жогиной начали медленно наполняться слезами. Острый, как у стерлядки, носик сморщился.

— Степушка, — всхлипнула она, — нас опять этот несносный Филипп…

Явился Степан Фирсович в мундире с затянутыми серым ситчиком пуговицами. Кивнул головой.

— Чем могу служить?

Антон одобрительно крякнул.

— Неукоснительно отсюдова надо вам выселиться, — мягче уже, чем госпоже Жогиной, сказал он и протянул мандат. Гырдымов любил, когда ему подчинялись. А Жогин подчинился и орлов на пуговицах затянул ситчиком.

— Ну что ж, — заключил Жогин, — жизнь — это дьявольский процесс вращения. Не рассчитаешь — и на поворотах может ушибить.

— Оно конечно, буржуев теперь ушибает, — заметил Антон и так пристально посмотрел в переносицу Жогиной, что она вдруг смолкла и кинулась к зеркалу. Видимо, Гырдымов продолжал читать «Коллекцию господина Флауэра».

— В общем все ясно, — заключил Антон и пошел обратно в горсовет. Филиппу на лестнице сказал: — Какого ты лешего с ними лимонничаешь? Злости у тебя нет. Ты им сразу тон задай. Дверь к чертовой матери заколоти.

Но Филиппу злости не хватило. Он ничего не сказал, когда, наливаясь лиловой кровью, Степан Фирсович сам перетащил стоявший, наверное, тыщу лет на этом месте буфет, снял увесистую картину с козлоногим мужиком и красавицей.

«Пусть тащит», — облегченно подумал Филипп.

После картины на стене осталось голубое квадратное, как окошко, пятно. Филипп не стал брать у Жогина ключи, чтобы закрыть дверь. Ушел. Теперь надо было сделать самое трудное: уговорить мать