Манарага - Владимир Сорокин

– И не такое бывает в нашем безу-у-умном ми-и-ире! – пропела вдруг она так громко, что у меня зазвенело в ушах и блохи испуганно зацвиркали.

– Маэстро? – требовательно улыбнулся мне толстяк.

Я положил полено в жаровню, чиркнул спичкой, взмахнул эскалибуром. На решетке покоилась ветка магнолии, искусно составленная из кусочков разнообразных фруктов. Ветка была облеплена сахарной пудрой. В углу гримерной деликатно заработала вытяжка.

И погас свет.

И огонь заиграл в их глазах.

И вдруг.

Они запели.

ОНА: Книжный огонь.

ОН: Снежный сахар.

ОНА: Корчатся страницы.

ОН: Буквы горят.

ОНА: Весело и тепло.

ОН: Ярко горит, быстро сгорает.

ОНА: Плавится сладкий снег.

ОН: Роман исчезает.

ОНА: Пляска огня легка.

ОН: Сильное пламя.

ОНА: Сполохи слепят.

ОН: Сахар течет.

ОНА: Детская радость.

ОН: Раскрылись цветы.

ОНА: Над быстрым огнем.

ОН: Янтарный отблеск.

ОНА: Оранжевый свет.

ОН: Теки, карамель.

ОНА: Танцуй, огонь.

ОН: Вспыхни сильней.

ОНА: Сладкая ветвь.

ОН: Волшебный лес.

ОНА: Душа поет.

ОН: Душа поет.

Книга сгорела хорошо. Без головешек.

В ушах – звон от их пения. Голоса у профи сильные.

Я выложил карамелизованнную ветвь на блюдо, поставил на стол. Зажегся свет.

– Милая, это для нас, – он поцеловал ей руку.

Затем взял ветку, преломил и протянул певице облитый застывшим сахаром цветок магнолии.

– Чудесно… – она захрустела цветком. – Знаешь, я только что вспомнила… это смешно… у меня скопилось два десятка платьев цвета фанданго, которые я больше не ношу. Год назад я вдруг влюбилась в этот цвет.

– Я это помню, – он сунул в рот лист и громко захрустел им. – Необычный цвет. Тебе это шло. Очень.

– Не лги, дорогой! Мы еще не были знакомы тогда.

– Я видел тебя в Лондоне на премьере “Богемы”… ммм… красивое платье…

– Ах да, правда! Так вот. Месяц назад я перестала носить фанданго. Я не знаю, что теперь делать с этими платьями. Кому их отдать?

– Сохрани их для… ммм… музея имени тебя…

– Чушь. Кому, кому отдать их? Как ты знаешь, подруг у меня уже нет.

– Оркестрантам предложить?

– Прямо сейчас, перед записью, а? – она рассмеялась. – Ох, они такое заиграют!

– Да, да, да! Заиграют “Розу Алжира”.

– Оперетту? Да, да!

– И мы с тобой споем!

Она громко расхохоталась. Потом посмотрела на меня:

– Молодой человек, спасибо. Красиво и вкусно.

– Да, да… – толстяк затряс головой, похрустывая. – Изумительно… и сам процесс… прекрасно!

– Получше, чем у вашего коллеги с “Дамским счастьем”, – пробормотала она.

– Вы очень добры, – поклонился я.

– Налейте-ка нам воды, – попросила она.

Я исполнил.

Они похрустывали веткой, запивая ее водой.

– Два десятка прекрасных платьев, – продолжала она. – Я целый год любила только фанданго! Это началось сразу после “Парсифаля”.

– Ну, дорогая, это же… – начал было он, но она прижала палец к его губам.

– Сразу, сразу после “Парсифаля”, хотя вся постановка была выдержана в сине-серо-черных тонах, там и сполоха красного не было, все получилось, все было прекрасно, но я была не очень собой довольна, я тебе рассказывала, что с Марко у меня отношения не очень, они были не очень и до “Парсифаля”, и сейчас по-прежнему не очень, хотя все, все критики писали про меня, что я спела как бы вопреки всему и вытянула спектакль, не я одна, конечно, вытянули мы с Эриком, Марко все топил собой, давил и топил, давил и топил, и утопил бы, если бы не мы, а мы вытянули, просто вытянули за волосы из этого сине-черного болота, и спектакль получился, и все были довольны, но я говорю, что я собой не очень была довольна, ты знаешь, я жестока к себе, так вот, я думаю, милый, что эта тяга к фанданго, к теплу, невероятная просто жажда живых цветов возникла у меня как реакция, с одной стороны, на это сине-черное дерьмо, а с другой – я рассталась с Борисом, я к чертям поругалась с Илоной, лучшей подругой, а дурочка Марта навсегда уехала в свою Америку, как говорится ade, mein schönes Vaterland, я всегда любила мужчин, ты знаешь, но в ту зиму я их просто воз-не-на-видела, я стала почти бестелесной, я даже перестала мастурбировать, я разбила вибратор молотком, осколок мне грудь поранил, я выбросила вибратор и все прошлое в помойное ведро, al diavolo, мне было так плохо, но весь год пела я на удивление хорошо, хотя внутри была серая, серая, серая пустота, омерзительная, гадкая, и я однажды, как сомнамбула, зашла в Hermès просто так, с улицы зашла и увидела платье цвета фанданго, и это было как всплеск, как сполох, как вспышка, как будто я попала в Андалузию на танец цыганок, и я сразу его купила, даже не меря, схватила, просто окунулась в него лицом, в этот цвет, как в стихию, а потом стала покупать другие, другие, еще, еще, в разных магазинах, искала этот цвет, как одержимая, везде, в некоторых я никогда раньше не была, магазинчики, мелкие, еще, еще, еще, разные платья, дорогие, дешевые, надо мной подсмеивались продавщицы, я покупала, покупала стремительно и носила, носила, носила, словно доспехи, чтобы спрятаться, чтобы выжить, это был фанданго, мой цвет, мое спасение, моя защита от мира, от боли и серости, от гадости, от блядства, моя броня, а потом… я встретила тебя.

– Милая, знаешь, я тоже был… – начал он, но палец снова прижался к его пухлым губам.

– И даже есть шуба цвета фанданго из живородящего меха. Шуба! Она прекрасна. Она питается снегом и дождем. Кому отдать эту шубу?

– Отдай мне.

Она серьезно посмотрела на него:

– Ты знаешь, а тебе пойдет.

– Правда?

– Уверена.

Он поцеловал ей руку, оставив коричневатый отпечаток:

– Ты божественна!

– Я знаю, милый. Но ты опять забыл про меня.

– Прости, прости!

Они втянули по порции порошка. Запили водой.

И снова захрустели.

– Это прекрасно… – бормотала она.

И вдруг замерла:

– Дорогой…

– Что, милая? – он перестал жевать.

– Дорогой мой человек… – лицо ее словно окаменело.

– Что, что, Диана? – он с испугом уставился на нее.

– О чем ты сейчас говорил?

– Что я говорил?

– Ну, этому… сейчас…

– Кому?

– Ну, ты говорил…

– О чем? Кому?

– Ты говорил про нефритовый стержень.

– Нефритовый стержень? – он поднял брови.

Она взяла в свою руку большой палец его руки и сжала.

– Нефритовый стержень. На котором все держится… стер-жень… – она напряженно вглядывалась в его широкое лицо, – стер-жень… стер-жень…

– Ах… – он улыбнулся липкими губами и сразу обмяк.

Щеки его порозовели:

– Стержень… да, да… милая… это… да… маэстро! Вы… то есть…короче, мы благодарим вас. От души. Вы свободны.

Я поклонился, быстро снял халат и колпак, собрал свой чемоданчик.

Они молча пожирали друг друга глазами, она держала его за большой палец.

– Гонорар, – напомнил я.

– Ой! – толстяк стряхнул оцепенение, шлепнул себя ладонью по вспотевшему лбу, вытащил из внутреннего кармана пакет. Протянул, оставив на бумаге липкие следы жженого сахара.

Я обнажил деньги, пролистнул.

– Сумма корректна! – подтвердила блоха.

– Абдуллах вас проводит, – пробормотал толстяк.

Я вышел за дверь.

12 апреля

Ночь: аэропорт Шарль де Голль. Выпив в баре текилы со льдом и съев теплый сэндвич с лососем, направляюсь на мой рейс: 23:40. Стамбул. Завтра вечером чтение рассказов Чехова для одной полубандитской турецкой семьи. Старые клиенты, читал им уже восемь раз. И все – Чехов. По пути захожу в туалет. Облегчаюсь. Мою руки, разглядывая себя в зеркало. Нельзя сказать, что лицо мое приветливое. Подпольный образ жизни откладывает отпечаток. И уже первая седина в волосах видна. Но глаза спокойные. Это главное. Красная блоха даром электронную кровь не пьет…

К соседней раковине встает африканский красавец. Таких ждет архипелаг Holo: высокий, прекрасно сложенный, с выразительным лицом. Сексуально я равнодушен к мужикам, хоть пару раз спьяну и оставлял сперму в женоподобных вьетнамских юношах. Но просто оценить подлинную мужскую красоту я всегда способен. Африканец легко и белозубо улыбается мне в зеркале, вытирает шоколадные руки рисовой салфеткой, швыряет ее в корзину. И вдруг обнимает меня и целует в губы. Вижу близко его глаза с красноватыми прожилками в белках. Губы большие и теплые. Блоха пищит: “Неожиданное физиологическое вторжение!” Я не успеваю никак отреагировать, как дурак стоя с мокрыми руками. Африканец же стремительно уходит. Чувствую что-то во рту. И по вкусу понимаю – инфотаблетка. Неожиданно, черт возьми. К ночи моя реакция заторможена.