Дорога к дому (СИ) - Алексей Куликов

Высокие, узкие двери Храма Предателей дрогнули и подались наружу с протяжным скрипом, явив собравшимся укутанное в тенях нутро обители памяти. Двое молчаливых рыцарей, в серых рясах, с лицами, покрытыми капюшоном, размеренным шагом спустились вниз по широкой, мощенной черным мрамором пологой лестнице в сто сорок четыре ступеньки. На груди каждого поблескивал вышитый шелком символ их касты: антрацитово-черный круг с крошечным белым язычком пламени в середине — будто огонек свечи, проглянувший во мраке ночи. Древний символ служителей Храма, отражение их духа, их предназначения: разгонять тьму невежества светом мудрости! Навстречу молчаливым служителям выступил патриарх Зигмунд — низенький, сухонький и вертлявый, в развевающейся алой мантии и таком же плаще, он напоминал беспрестанно беснующийся лоскут небесного пламени — глава Вопрошающих и Несущих Завет, в чьем непосредственном веденье было ведение следствия и наказание виновных. Дождавшись, когда храмовники окажутся прямо перед ним, он склонил голову в поклоне и прошептал:

— Лиину так эорум.

«Мир вашему дому».

— Амос Селен, амос Гелиос, сим са`энтарих са` лоунэ, да терум ин виблиас каро! — прозвучало в ответ древнее, как и сам Орден рыцарей Храма, приветствие: «Именем Луны, Именем Солнца, ничто не остается прежним, но знание пребывает всегда!» Серые капюшоны на мгновение дрогнули, отдавая дань уважения патриарху Конфедерации, но больше никаких речей не последовало. Храмовники пришли сюда совсем для другого. Их участие в ритуале Отречения было весьма скромным, но очень важным если и не для самой процедуры, то для её последствий — несомненно. Именно их присутствие давало возможность вязи, разрывающей память наказуемого, материализоваться и проявиться в виде надписи на стене храма Предателей.

Обойдя патриарха, оба рыцаря приблизились к обнаженному юноше, встретившему их приближение взглядом затравленного зверька, и, остановившись по обе стороны, обернулись лицами к храму.

Патриарх Зигмунд не стал медлить с началом ритуала. Встав спиной к храму, он, вытянув вперед руку с растопыренными пальцами, заговорил, и вкрадчивым речитативом полились слова, но уже не способны были они проникнуть в оцепенелый разум юноши, не могли выманить сжавшуюся в комок душу из убежища отчаянного неверия. Лишь отдельным фразам удавалось пробиться сквозь непроницаемый кокон пустоты, окружавший его разум…

— Ты признан виновным…

В вышине громыхнул набатным звоном Колокол Предателей, воплем ярости и презрения заложив уши и заставив вздрогнуть многих конфедератов, не имевших опыта участия в церемонии. Безмолвные и равнодушные рыцари храма никак не отреагировали на шум, продолжая являть собой образ одушевленных статуй. По рядам послушников пошла волна нервных перешептываний.

— Ты низложен…

Гонг! Скрежет отточенного клинка по обнаженным нервам.

— Ты отвержен…

Гонг! Визг пилы вгрызается в разум.

— Ты не брат нам!

Гонг! Гонг! Гонг! Дрожащими стилетами, ледяными иглами ужас вонзается в самое сердце. Это неправильно… не с ним… такого просто не может быть!

— Твоя вина вне пощады, твоя Кара вне осуждения, твоя честь вне истины!

Тишина.

Застывшие серые статуи рыцарей храма ожили и, приблизившись к юноше, обступили с двух сторон взяли его руки в свои и, заставив опуститься на колени, вновь замерли, окаменели.

— Ночь сменяет день, луна приходит на смену солнцу, все меняется, все течет, и лишь одно остается неизменным: наши поступки! В них нам награда, в них — осуждение. Мы творим наши судьбы мы и несем ответ за содеянное. Милость — в награду, Кара — во искупление. Ты осужден, ты виновен, твои деяния вне пощады, но Святая Конфедерация, в своей неизречимой мудрости дарует тебе возможность оправдаться пред твоими собратьями, и лишь им решать, чего ты достоин. Спросим же у них, пусть те, кого ты предал, вынесут приговор! Скажите же, братья, — обратился патриарх к собравшимся на площади зрителям, — скажите: чего достоин сей отступник? Милосердия или Кары?

Пустая формальность, дань глупой традиции. Никогда не бывало, чтобы приговор патриархов был отвергнут простыми конами. И все же эта часть ритуала давала пусть мизерный, но шанс на помилование. Шанс, который ещё ни разу не выпадал, но ведь всегда бывает первый раз, всегда…

— Кара! Кара! Кара! — рев сотен глоток: воины из разных филиалов, «избирающие» из множества академий — все они слили свои голоса в едином порыве осуждения.

Это был конец. Последний плевок всемогущей Конфедерации в лицо своему недостойному последователю, приговор, не знающий милосердия.

— Внемли слову тех, кого ты отверг, внемли и трепещи! Ты презрен! Ты изгнан! Ты лишаешься имени! Отныне ты безымянный, изгой, отверженный!!! Отныне нет тебе места среди нас! Изыди!

При последнем слове фиолетовое пламя вспыхнуло на ладонях храмовников, взметнулось ввысь, но, искривившись в полете, устремилось навстречу друг другу, объединилось, слилось, образовав правильную дугу над юношей — подобием нечестивого нимба вспыхнуло над его головой. Словно карающий клинок из самого сердца огненной дуги, сноп света обрушился на склоненную голову юноши. Непередаваемая, ни с чем не сравнимая боль огненными шипами вонзилась в голову, бессчетными щупальцами оплела разум, раскалывая, разрывая на тысячи тысяч осколков всё его существо, воспоминания, мысли. Проникая всё глубже и глубже, в самые сокровенные, самые потаенные уголки, они, «стрелы забвения», выискивали единственную, ведомую только пославшей их воле точку в глубине его естества и через вечность мук, длившуюся мгновенье времени, нашли. И вырвали, беспощадно, безжалостно вырвали нечто очень важное, очень личное, такое — чему невозможно найти замену. Вырвали и унесли, украли, спрятали в безвозвратную даль несбывшегося завтра.

Огненная дуга померкла, сжавшись в ослепительно сиявшую точку. Мигнув, точка растворилась, а миг спустя внутренние покои храма озарилась — будто тысяча светильников ожила разом. Стали видны стройные колонны и шеренги высоченных трехрогих подсвечников, закапанных воском. Ненадолго проступили стены, увитые — точно причудливой лозой — письменами, старыми и недавними, несущими в себе судьбы и жизни сотен павших Конфедератов. Теперь и его имя присоединилось к этим живым спискам. В последний раз в вышине громыхнул колокол Предателей — ознаменовав появление новой надписи, нового имени на стенах памяти храма.

Но юноша, распростертый у ступеней храма, еще не верил в произошедшее. Его потрескавшиеся, облупившиеся губы беспрерывно шептали: «Моё имя… моё имя… моё…» Обессилив от боли, ослабев от отчаянья, он хватается за последнюю, призрачную надежу. Он пытался вспомнить, пытался вытащить из глубины одно-единственное слово, несущее в себе всю его жизнь и… не мог! Вот тогда-то, осознав, наконец, что всё завершилось, что вся его прежняя жизнь кончилась безвозвратно, он закричал. Не от боли, нет, хотя она была нестерпимой. Он закричал, вкладывая в вопль весь гнев, всю тоску, всё разочарование, весь беспросветный, нескончаемый мрак грядущего небытия, раскрывшего перед ним свои, палящие могильной тьмой объятья.

Патриарх Зигмунд отступил от содрогавшегося в конвульсиях юноши и, указав рукой на храм, произнес:

— С нынешнего мгновенья и до скончания времен имя твое пребудет под сенью этого священного места, как память о вине и несмываемом позоре, как напоминание нынешним и грядущим поколениям детей Святой Конфедерации, как зарок оступившимся, как предупреждение сомневающимся, как проклятье отступникам! Никогда более не сорвется твоё имя с уст твоих, никогда более не услышишь ты его из чужих, никогда не отзовешься, ибо отныне и навсегда именем твоим будет — Предатель!!!

Встрепенувшись, Безымянный очнулся ото сна и стремительно выпрямился, усевшись на скомкавшемся от резкого движения плаще. Вначале он счел, что проснулся под влиянием привидевшегося кошмара — нестерпимо-мучительного воспоминания о былом — и лишь затем его внимание привлек амулет, висящий на груди. «Следящий» трясло от вибрационных волн. В мгновение ока сбросив остатки сна и предельно сосредоточившись, человек огляделся по сторонам и, убедившись в отсутствии непосредственной угрозы, сконцентрировался на посылаемых сигналах. Сильная дрожь, пробегавшая по амулету, недвусмысленно давала понять, что поблизости находится очень опасное существо, и оно приближается именно к нему, но отсутствие пульсации в жемчужине указывало также и на отсутствие явно выраженных агрессивных намерений неведомой твари — по крайней мере, пока.