Жаркие горы - Александр Щелоков

— При чем тут, что я считаю?

— При том, Тимофей Кириллович. Если подходить к людям справедливо, то почему мы не должны доверять вам их награждение?

— Хотя бы потому, что коллективное мнение всегда выше.

— Если только это…

— Не только. Сократится предвзятость при назначении наград. Меня до сих пор совесть мучает, как вспомню о лейтенанте Косогове.

— Кто это?

— Взводный был у меня. Как его представлю, на ум приходит слово «витязь». Честный, открытый, прямой, смелый, добрый. Всё при нем. Но горячий. Отличился на Синем перевале. Трое суток без тепла и еды держал банду. Представили его к Красной Звезде. По заслугам. Пришли награды. Трем сержантам — ордена, а ему, взводному, — медаль. Интересуемся — почему? Из штаба отвечают: такой-то вычеркнул Косогова. Он у вас, дескать, спорить горазд. Оказывается, припомнили случай, когда Косогов возразил майору из штаба. Возразил резко, но по делу. И тот запомнил. Теперь вопрос: мы что, хотим иметь ежей без колючек? Чтобы они в бою ничего не боялись, а при виде своего начальника штанишки орошали?

— Ну, ну, капитан! Опять вы в крайности. Лучше расскажите, что вы добавили в наградную систему от себя.

— Общественное мнение, товарищ майор. После одного боя собрал роту. Говорю: работали хорошо все. Даже затрудняюсь выделить лучших. Но они есть. Вот прошу в каждом взводе назвать наиболее достойных. Причем первый, кого назовете, получит высшую награду. Второй — поменьше. Смотрю, молчат.

— Вот видите, — не без иронии заметил Полудолин. — Такое решение принимать непросто. И себя обидеть не хочется. И друга возвысить жалко.

— Не надо, товарищ майор, — сказал Ванин, — несолидно это. Молчали люди оттого, что не привыкли к подобным вопросам. Тогда я попросил офицеров уйти вместе со мной. И предупредил, что солдатский суд будет для меня решающим. Через полчаса мне доложили решение. И вот, скажу, лейтенант Максимов из своего взвода назвал лучших: сержант Синяков, рядовые Васяев и Кольцов. Взвод, посовещавшись, назвал Синякова, Кольцова и Васяева.

— Что же вы доказали? — спросил Полудолин. — По-моему, ничего. Лишний раз стало ясно — хороший командир сам в состоянии рассудить справедливо, кому награды положены.

— Я ничего не доказывал. Просто у меня солдаты знают — их мнение чего-то стоит для командира. И петому на ваш вопрос о Синякове я отвечаю твердо: его не только я — его рота дважды выше других ставила. Кто еще таким может похвастаться?..

Вечером, когда в небе зажглись звезды, Полудолин прошел к солдатскому костру. Под самой крепостной стеной, под сварным железным навесом, прикрывавшим пламя, разрешалось разжигать огонь. Трудно объяснить почему, но в вечернее время он с неодолимой силой притягивает людей. На лавочках вокруг очага сидело человек двадцать.

— Не, братва, — рассуждал солдат, сидевший спиной к майору, — как ни убеждайте, а баба и женщина — это разные понятия. Лично мне в жены только женщина подходит.

— Все ясно, — сказал Полудолин с улыбкой, подойдя поближе. — Тема знакомая. Можно присесть?

Солдаты сдвинулись, освободив место. Майор втиснулся между ними.

— Значит, все о ней?

— О ей, — засмеялись солдаты, и все замолчали.

— Тогда продолжайте. Дело житейское. Никогда и никуда от ёй нам не уйти.

— Вы так думаете? — откликнулся высоким чистым тенорком белокурый солдат.

Полудолин поначалу хотел спросить его фамилию, но вдруг подумал, что это сразу придаст беседе ненужную официальность.

— Почему — думаю? — ответил он. — Знаю точно. Да вы сами-то женаты?

— Нет, — ответил солдат весело. — Обошелся и рад тому. Подобную роскошь только после службы можно себе позволить.

— Не верите в женскую верность?

— Взаимно, товарищ майор. Как они не верят в нашу, в солдатскую. И между прочим, правильно делают. За два года у ребят мозги ох как перекручиваются! Взгляды на мир меняются.

— И в какую же сторону? — поинтересовался Полудолин.

— Чаще всего в обратную, — глухим басом ответил черноусый солдат и представился: — Рядовой Шильников.

— Не совсем ясно, что значит «в обратную»?

— Очень просто, товарищ майор. За всю Читу утверждать не стану, скажу о себе лично. Что мне до Афгана нравилось в девчатах? Джинсочки в обтяжечку. Блузочка прозрачная. Чтобы здесь и здесь побольше, — солдат выразительно показал руками, где именно, — а здесь, — он стукнул себя по макушке, — поменьше. Казалось, на кой бес девчонке ум, серьезность? Веселость и легкость — вот главное в хорошей подруге. Серьезности и без нее хватает…

— Верно Шильников трактует? — обратился Полудолин к солдатам, пытаясь привлечь их к разговору.

— Точно, — первым отозвался белокурый.

И тут Полудолин вспомнил его фамилию — Моторин. Гранатометчик из роты Уханова.

— Излагает Шило, как пишет, — выдал кто-то свою оценку Шильникову из-за спины майора.

Полудолин отметил, что его появление у костра не прошло незамеченным. Сюда сразу подтянулись еще человек десять. Видимо, было интересно приглядеться к новому замполиту, услыхать его голос, понять, что он собой представляет.

— А теперь что же? — спросил Шильникова майор. — В какую сторону ваши взгляды повернулись?

— Я уже сказал, — ответил солдат, — в обратную. Раньше мать говорила: главное в человеке — душа. А ее слова отлетали. Слушать слушал, а думал свое. Потом вот на Афган попал. Два рейда, товарищ майор, обучили как в университете за пять лет. Поглядел на всю забитость и нищету вокруг. На кровавую жестокость, с какой душманы стараются удержать людей в состоянии бараньего стада. И мир уже выглядит для меня по-иному.

— А я, товарищ майор, — выставился вновь Моторин, — по другой причине к женитьбе не поспешал.

— По какой же?

— Просто в силу оценки реальной обстановки. Есть у меня дома одна. Только как ей можно довериться? Представьте, она там — я здесь. Мне еще год служить. А ей дома по нынешним меркам — год за два. Вокруг в городе столько соблазнов. Как в квартире усидеть? Сдуреешь! Пойдет на танцы — раз. В Дом культуры — два. В дискотеку — три. В кафе или там в молочный бар — четыре. Найдется какой-нибудь плясун и любитель молочных коктейлей больше, чем я. Как пить дать уведет!

— Умудренно рассуждаете, — сказал Полудолин, — будто старик какой.

— Просто у меня характер современный, — ответил Моторин. — В духе электронного века.

— А я на все проще смотрю, товарищ майор, — вступил в разговор вертлявый остроносый ефрейтор. — Сейчас продолжительность жизни растянулась на такой срок, что одной любви человеку мало.

Полудолин напряг память и вспомнил уже слышанную фамилию — Лаптев.

— А вы уже любили? — спросил он, не сдерживая насмешливости.

— Еще как! — охотно признался Лаптев. — Первый раз у меня любовь до гроба длилась три месяца. Думал, никогда больше не полюблю. Целые каникулы парил на крыльях. Потом, уже в шестом классе, появилась другая. И мое «никогда не полюблю» сразу кончилось…

— Кто что вспоминает, — сказал сидевший напротив майора широкоплечий, крепкий солдат, — а я вот, когда дом далеко, все чаще вспоминаю маму…

Никто не хихикнул, не перебил его, но хмыкнул. Только багровые отблески костра играли на удивительно похожих в своей суровости и строгости лицах. Все словно замерли.

Полудолин с удивлением подумал, что вряд ли в других условиях кто-то из ребят в солдатском кругу рискнул бы сказать о чувствах к матери с такой откровенностью. Здесь скорее позволили бы признаться в тоске по любимой девушке, подруге. Но вот на грани, отделявшей людей от неизвестности завтрашнего дня, само собой отпало деланное бодрячество, ушла показная рисовка — открылись истинные, глубокие чувства.

И никто — никто из полусотни лихих шутников, зубоскалов, охальников даже, готовых вышутить в человеке малейшую слабость, поднять на смех пустяковый промах, — никто не усмехнулся…

— Да, мама…

К костру подошел дежурный по батальону. Нагнулся к Полудолину.

— Товарищ майор, комбат просит вас прийти.

— В штаб?

— Нет, на контрольно-пропускной пункт. Я провожу.

— Входи, — сказал комбат, увидев Полудолина. Он кивнул в сторону чернобородого скуластого афганца. Тот сидел за столом, отрешенно глядя на руки, которые держал перед собой. — У нас гость.

Рядом с афганцем устроился батальонный знаток дари сержант Буриханов.

— Знакомься, — предложил Бурлак. — Только не пугайся и руки не отдергивай. Это дух. Зовут Исахель.

Афганец встал, протянул открытую ладонь Полудолину. Тот сжал ее, понимая, что исполняет неприятную, но обязательную по важности процедуру.

— Товарищ Буриханов, — сказал комбат, — теперь все здесь. Пусть наш гость изложит, что его привело сюда.