У града Китежа(Хроника села Заречицы) - Боровик Василий Николаевич

— Надо бы сироте «отрицание от сатаны» сделать, — настаивал кум, — а то как это он станет ходить по грешной земле? Надоть, чтобы легче жилось рабу, избавить его от сатанинских искушений. А то всяко бывает… К примеру: пошли мы как-то с моим покойным отцом в Уренские леса мочковать пчел. Он и говорит мне: «Пойди-ка, Сергуха, расклади в ямке огонь». Я разложил, а около полуночи зачался ветрище. И налетает экий-то вихрь на горящие головни и откидывает их сажени на три. Родитель поднимается, творя молитву, идет за головешкой. «И то, говорит, дело шельме». Принес поленце обратно, и ветер стих. И тут же слышим: кто-то ломает ельник и хохочет… «Это, Сергуха, сатана над нами потешается, — говорит отец. — Ты, видно, расклал огонь-то без молитвы?»

— Чтоб этого не было, — сказал Песков, — надо завсегда носить с собой золу из кадильницы. — И в доказательство привел охотничий случай: — Отправился я как-то по первопутку за зайцем. Выгнал из-под вершинника косого. «Погоди, думаю, я с тобой разделаюсь». Не дошел трех саженей и хлопнул в него. Гляжу — а он, как и допрежде, сидит. Зарядил еще, опять пальнул, а заяц ни с места. Только бы руками взять, а я, размахнувшись, свистнул в него ружьем, да промахнулся. Ружье-то в болото, а заяц скок-скок и исчез. Заряд измок, снова зарядил. С досады повернул на гриву. Вижу — заяц-то сидит под елкой, на корню. Решил: значит, сатана шутит надо мной, стрелять толку не будет. Подобрал сучок да зайца и ахнул вдоль бока… Убил… Поднял. Посмотрел, а он, словно решето, весь прострелен. Тут я скорее полез в портки. Достал кадильной золы, бросил щепоть на зверюшку. Думаю: возьму косого на уход. Закинул его за спину, пошел, а в стороне злобно захохотал сатана…

Кум, накладывая на себя крестное знамение, протяжно заключил:

— Да-а… Вишь ведь, каки чудеса-то бывают!

Недоростка Вареньку Марья Афанасьевна подрядила в няньки Гордею Егоровичу Смирнову — зажиточному игрушечнику. Прожила Варенька неделю, не прогнали. «Живи, говорят, еще». Маленькая, расторопная девчоночка старалась по дому со всем управиться. Носила воду, мыла избу, ходила за дровами и нянчилась с детишками. К скотине хозяйка Анна Пантелеевна девчонку не допускала, не доверяла, — мала. Вместо ухода за скотиной выучила прясть. После скитаний с матерью новая, сытая жизнь девочке казалась раем.

Когда они с Андрюшкой были меньше и таскались за матерью, их зачастую не все пускали в дом. Редко кто-нибудь пожалеет, приютит, бросит соломки. Мать прижмет их к себе, накроет засаленным, прокисшим шубняком. Они уснут. А мать еще мечется: часто ей представлялось: везут ее с богатым женихом в церковь. Так иногда проходила ночь, а новый день не отличался от прошедшего.

У Гордея Егорыча Варенька скоро это забыла. Она все время с девочками, одной из них год, другой — два. Маленькая нянька выйдет с ними на улицу, а внести обратно в дом сил не хватает, — сама заревет. Уедут хозяева в лес. Вареньку оставляют одну с малышами. С наступлением темноты она закроет ставни и воет на все лады. В шабрах у Гордея Егорыча жила старуха Катерина. Ей наказывали присматривать за нянькой.

— Что за бессчастная девчонка, — с горечью говорила о Вареньке Катерина, — все-то она горя привоет: и малиновы-то, и вишневы-то, и голубы-то… О каком только горе не упомянет!..

Так-то вот Варенька наплачется в одиночестве и уснет у зыбки. Девчонки посинеют от плача, а она не слышит. Прибежит Катерина.

— Проснись, — толкнет Вареньку в бок, — ребятишки-то изревелись.

И она, чтобы не уснуть, приискивала себе занятие. Девчонки ее возраста бегали по улице, зимой катались на ледянках, играли с куклами, а ей и в окна не разрешали смотреть. И придумывала она себе разные забавы. Привязала как-то к ноге веревку от зыбки, набрала воды и стала мыть пол. В другой раз ушли все в поле, а у Анны Пантелеевны на матице лежала белая, скроенная из новины рубашка; разобрала Вареньку тоска, и решила она шить тетке Анне рубашку, хотелось чем-то задобрить хозяйку; нашла черные нитки и сшила.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

Вернулась Анна Пантелеевна и ахнула:

— Да что ты, окаянная девчонка, делаешь?!

Так «окаянной» дожила она до Петрова дня. В деревне вязали веники. Смирновские девчонки привыкли к маленькой няньке. Они уже бегали по избе, играли с Варенькой. Оставила как-то тетка Анна на столе в деревянной чашке хлеб, а Варенька разложила на столе тряпичные куклы и хотела убрать чашку с хлебом, да и уронила на пол. В это время вернулась хозяйка.

— Што у тебя хлеб-то где?! — закричала она.

Варенька испугалась, бросила куклы, выбежала из избы и спряталась за овином. Анна Пантелеевна сбилась с ног, разыскивая няньку. Подошла к овину, а девчонка спит, уткнувшись в землю.

Смирнова пнула ее ногой:

— Ступай домой.

— Не бей меня, тетушка Анна.

Во дворе Анна Пантелеевна захватила в руку веничных прутьев и изо всей силы принялась хлестать няньку, приговаривая:

— Не бегай… подбирай хлеб.

Вечером Гордей Егорыч обратил внимание: девчонка сидела у двери заплаканная. Он молча прошел в передний угол и спросил:

— Тебя побили, што ли?

— Нет, — озираясь по сторонам, ответила Варенька.

— Правду сказывай. Врать станешь — выгоню шататься с полоумной матерью.

Варенька ниже опустила голову, плотнее прижалась в угол и тихо заплакала.

— К маме отпустите меня, Гордей Егорыч… к мамыньке.

Прожила Варенька у Гордея Егоровича год. С первого же дня она стала точно слепая лошадь, которая качает воду в засушливых местах, где-нибудь на Волге, приводя в движение чигирь тем, что беспрерывно ходит по кругу. Так и Варенька не присаживалась по целым дням, исполняла всякие «послуги», носила хозяину завтрак в поле, утешала и ласкала ребят, утирая грязными ручонками свои и их слезы. Запуганная, она боялась смотреть на хозяина, и только когда он уходил, Варенька садилась на лавку у печки и начинала торопливо есть.

Марья Афанасьевна навещала дочь редко. При встречах Варенька жаловалась:

— Невмоготу мне, мамынька, у Гордея Егорыча.

— А ты полно-то, доченька. Хлеб-от, не работая, не едят… То-то и оно… Невмоготу, мила моя, тому, кого работа страшит… И ты, значит, не хнычь, а повинуйся Гордею Егорычу… Что ж ты думаешь — я всю жизнь буду таскать вас за собой? Нет уж! Дайте и мне дух перевести. — И Марья Афанасьевна опять оставила озадаченную Вареньку с заплаканными глазами.

По дороге от Гордея Егорыча Медведиху повстречали хахальские девчата и на потеху увели ее с собой на беседу.

К концу вечера парни привезли подсанки и, когда Марья Афанасьевна вышла, усадили ее с богатым парнем и шумно, со смехом повезли по порядку. Присутствие рядом молодого парня казалось Медведевой завершением желанной мечты: надеялась — ее украдут, увезут в церковь. Но все закончилось насмешкой. Молодежь разбежалась, а Марья Афанасьевна долго просидела на подсанках, словно еще недостаточно испытала оскорблений.

Ночью она пришла к Хаме. Попросилась погреться на печке. На печи лежала Василиса, дочь Хамы. Она представила себе сидевшую на подсанках Медведиху, засмеялась, а Марья Афанасьевна тихо заплакала.

— Тетка Хама, возьми к себе мою Вареньку, — стирая рукой с лица слезы, неожиданно обратилась она к ней.

Хама на это ничего не ответила, но ей нужна была работница. Кроме Василисы у нее рос мальчик, и она давно хотела найти в дом девчонку. Брала к себе сироток, но они не приживались.

Прошла ночь, а утром Хама сама начала разговор:

— Надо, буде, съездить посмотреть на твою девчонку, што она стала за птица.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

Дня через два Песков отправился на базар с сыном Михаилом и на обратном пути заехал за дочерью Медведихи. Остановился Песков у дальней родственницы Хамы, у бабушки Надежды. Она покричала Вареньку — и та пришла.

— Варенька, поезжай с дядей. Он тебя хочет взять в дочери. Живут они хорошо, а у Пантелеевны свои дети, и ты у них только треплешься, как осиновый лист, а у дяди будешь к месту. Они тебя станут почитать за родную. Одежу тебе начнут класть за приданое… Ты ведь скоро невестой станешь.