Маска Лафатера - Йенс Шпаршу

— Ага. Все ясно.

— Эллен! Если ты на что-то намекаешь, учти: я эту фрау доктора Сцабо только один… нет, два раза и видел. Мельком. Она вроде бы исследует учения Лафатера, хотя и не совсем так. По правде говоря, когда мы встретились в Цюрихе, она успела основательно вывести меня из себя. Требовала от меня того, что я не мог ей дать.

— Вот как.

— Эллен, поверь: я безумно счастлив, что больше не имею с ней никаких дел.

— Ты мне только вот что объясни, ладно? Почему ты в последнее время с упорством осла копаешься во всемирной истории?

Я этого и сам не знал. Мне только хотелось — в данном случае это казалось уместным — испытать действие избегающего взгляда.

Эллен покачала головой:

— Ты слишком легко позволяешь собой помыкать. Кто-то говорит тебе: сделай что-нибудь о Лафатере — и ты берешься за Лафатера. Кто-нибудь другой…

— Нет уж, секундочку! Идея была моя. И над Лафатером я работаю по собственной воле.

— Тем хуже! Ты вообще-то уверен, точно ли всегда знаешь, чего хочешь?

— Послушай, ты несправедлива.

— А еще все это, что ты рассказал о пресловутом фильме!.. То у них фильм с женщинами. Отлично, ты вставляешь женщин. Через минуту все меняется: женщин не надо. Прекрасно! Ты их вычеркиваешь. Я во всем этом не очень-то разбираюсь, но возможно, все же не повредило бы и немного достоверной информации.

— Эллен, это ведь фильм! Естественно, сценарий приходится переписывать много раз!

— Ну да! Весь мир — всего лишь игрушка. А ты делаешь с ним то одно, то другое, смотря что в голову взбредет. Выходит, так?

— В чем ты меня, собственно, обвиняешь?

— Ни в чем.

— Это все?

— Да.

— И только-то, — с горечью пробормотал я…

Вечером в постели. Мы долго лежали параллельно друг другу — две молчаливые прямые. В бесконечно темной ночи. Не пересекаясь.

Я повернулся к ней. Неожиданно она прижалась ко мне. Голова ее покоилась на моей ровно вздымающейся груди — моя пижамная рубашка пропиталась влагой.

— Эй! — ласково окликнул я. — В чем дело? Я ведь рядом.

— Нет, ты очень далеко.

В субботу, в первой половине дня.

У Эллен были еще кое-какие дела в городе. Я остался в квартире один. Уже собрался было сделать себе пару пометок на тему «Пластические операции и Лафатер», чтобы не быть уж совсем неподготовленным, когда позвонят из редакции.

Вдруг в дверь застучали. Снова и снова.

Я бесшумно отодвинул стул назад, взявшись за подлокотники, тихо встал и прокрался к двери. Рывком распахнул ее…

Беньямин! Наспех накинутая куртка, торчащий спереди из штанов край рубашки, расшнурованные ботинки — таким он предстал передо мной. С грязной, перепачканной физиономией, уставившись на меня в упор. Его светлые голубые глаза — единственный просвет во всем этом жутком зрелище.

Даже то, как резко я рванул на себя дверь, похоже, не произвело на мальчика особого впечатления.

Я склонился к нему:

— Ты уже читать умеешь?

Беньямин капризно мотнул головой.

Ну ладно. Я пошел на уступку и постучал пальцем по вывеске на двери — дверной табличке, которую я на всякий житейский случай прихватил с собой из трехзвездочной бетонной гостиничной коробки в Гамбурге:

— Здесь написано: «Просьба, не беспокоить!»

Беньямин смотрел на меня, широко раскрыв глаза.

— Причем на трех языках мира.

Он кивнул.

Я присел на корточки и попытался столковаться по-хорошему:

— Слушай, приятель. Мне нужно позаниматься.

Беньямин холодно взирал на меня, потом снова затряс головой.

Я выпрямился рывком, так быстро, аж в глазах потемнело. Мое дружелюбие словно ветром сдуло.

— Почему ты мне все время мешаешь?

— Я пойду сейчас вниз, к Кевину. Потом поможешь мне подзубрить.

— Я же тебе сказал, что мне некогда.

— А я маме пожалуюсь!

И тут же он выскочил из квартиры, побежал вниз по лестнице.

— Беньямин!

Я хотел его вернуть, но с лестничной клетки донеслось лишь решительное «Нет!»; да не простое, а воюще протяжное: «Не-е-ет».

Я прислонился к дверному косяку, закрыл глаза. Беньямин! Да уж! Когда у нас дома, в четырех родных стенах, начинается заварушка, у нее есть имя, и начинается она на Б.!

Скорее назад, к столу, попытаться сконцентрироваться, поймать упущенную нить. Нет, не вышло…

Между прочим, вот тоже неплохой вариант: дети Лафатера, Наттеляйн и Генрих, застрелили Энслина! Шутки ради, а может, случайно или — почему бы и нет — им просто было скучно.

Глава двенадцатая

Я еще раз пробежался по факсу Хафкемайера:

…попытка небезынтересная, хотя у меня и есть решительные, отчасти принципиальные возражения, которые нам нужно вскоре непременно обсудить!

Теперь я осознал, что в душе все-таки ожидал другого: возвращаюсь и нахожу телеграмму — если рассуждать логически, такую:

Великолепно! — Хафкемайер.

Или хотя бы такую:

Читая, разрыдался от счастья!

Но чтобы так?..

С момента, когда я вернулся, прочтение факса было единственным стоящим занятием, к которому мне удалось себя принудить.

Возвратившись, я погряз в своем кресле, будто в трясине глубокой, отчаянной безнадеги. Пальто еще не снял. Жарко. Но я просто не в состоянии его снять. Лишь до половины расстегнул обессилевшей рукой. Еще предстояло распаковать чемодан. А побриться так и вовсе необходимо. Но сил нет. Полное изнеможение. Сижу в комнате, безжизненный, чуждый сам себе, словно неодушевленный предмет. Ноги вытянуты куда-то вдаль. И там, вдалеке, возвышались два ботинка. Ко мне они отношения не имели. Я откинул голову назад. Вообще-то прекраснее всего было бы прервать мой затянувший визит в этот мир.

Какой ошибкой была вся моя жизнь, мне стало ясно по прибытии на вокзал Вюлишхайма; если точнее, в момент, когда я увидел эту закопченную палатку-гриль, во мне вдруг проснулось что-то вроде «чувства родины». И когда я шагал вверх по склону, минуя наглухо отгороженные от улицы частные домики, своими металлическими рамами напоминающие особо охраняемые объекты за какой-нибудь занавеской — решеткой? — по временам возникала фигура одного из пожизненно приговоренных… — на секунду у меня и впрямь мелькнуло слабое, невнятное ощущение, что я возвращаюсь «домой».

Шикеданц подкараулил меня во дворе замка. Немудрено — из своего кухонного окна он, комендант этого бастиона, мог своевременно обнаруживать приближение вражеских войск. Короткое, дружелюбное приветствие. Мирабель[15] в саду замка уже переспела; я в любое время могу пойти и нарвать ее. Спасибо.

Сам он, пока мы говорили, то и дело закладывал себе в рот один из желтых матовых шариков, при этом на все лады гримасничал, поедая мякоть, затем быстрым движением снимал со своих губ осиротевшую косточку.

Мимо пробежали двое детей. Внучата. Дочь тоже приехала навестить — Урсула. Она поздоровалась со мной, мы немного поговорили о погоде и прочих тому подобных материях.

Вот они, все три поколения Шикеданцев, одновременно, заметил я. Как отчетливо у дочери, в отличие от внуков, прослеживались черты лица Шикеданца! Как будто с возрастом кровь племени начинала заявлять о своих правах. Может, дочь ненадолго и сделала себе легкомысленную прическу, чтобы отдать пару лет юношеским порывам и жизненным планам, — и все, все должно было сложиться иначе… Но племя созывало своих людей. Время собираться вместе, время выступать в поход. Сквозь столетия, ступая гусиным шагом, ко входу в галерею предков — галерею похожих лиц.

Интересно, а Лафатер когда-нибудь писал о схожести членов семьи? Открытый вопрос, над которым стоило поразмыслить.

Я все еще сидел в кресле, когда зазвонил телефон. Я перегнулся вбок, чтобы достать кончиками пальцев до телефонной трубки.

Это был Хафкемайер! Я едва не упал.

— Алло, — сказал я.

— Ну вот, решил хоть узнать, дошел ли до вас мой факс.

— Да, я только приехал.

— М-м-м. Ну и как?

— Ну, как вам сказать…

— Не поймите меня превратно, но вся эта история, а вернее, то, как вы ее толкуете, — не знаю… Это… как бы получше объяснить… Все это просто на порядок мельче того, что мне нужно. Телеспектакль. А Лафатер у вас что-то вроде кулис — на самом заднем плане.

Я сделал пометку: «На самом заднем плане…»

— Вы еще здесь?

— Да, разумеется.

— Я считаю, нам тут просто требуется больше пространства. Боже мой: Лафатер! Подумайте только! Великий безумец! Прославленный гуру! Странствующий проповедник! Тут есть на что опереться! Восемнадцатое столетие. Там должны ездить экипажи… И головы, я хочу видеть головы! Лица!

Я нарисовал на бумаге маленькие луновидные личики: похоже, будто Хафкемайер решил погрузить меня в трудотерапию.