Романески - Ален Роб-Грийе

Эта милая женщина оставалась с нами очень долго, как во время войны, так и после нее. Но она всегда производила на нас впечатление урагана. Появляясь ранним утром (иной раз мы еще спали), она настежь открывала все окна разом, даже зимой, чтобы в доме образовывались как можно более сильные сквозняки, после чего принималась за (как она выражалась) «псарню», то есть начинала борьбу с беспорядком. Среди тайфуна, когда хлопали двери и развевались шторы, она подбирала все, что валялось на полу, и рассовывала в места зачастую самые неожиданные, для того чтобы приучить нас убирать за собой. Славная женщина мела пол с таким остервенением, что швабра то и дело ударялась о стены, следы чего на них видны и сегодня.

Однажды мы ее, домработницу, нашли стоящей на буфете в столовой, верх которого она вознамерилась почистить проволочной щеткой, используемой ею для скобления дубового пола, кстати, уже весьма пострадавшего в своих наименее прочных местах.

Возвратившись в полдень домой, нужды спрашивать, что подадут на обед, не было, так как она неизменно говорила, что приготовила «ноды», и, когда поначалу мы интересовались, что это значит, она, разразившись своим убийственным смехом, объясняла: «Дерьмо с черносливом!» — и, возможно, надеясь, что мы сейчас же разделим ее энтузиазм (не исключено также, что это делалось для того, чтобы продлить то странное удовольствие, какое доставляло ей сие выражение), повторяла его тут же два-три раза кряду.

К началу войны все долги картонажной фабрики оказались уплаченными, и папа, передав это коллективное предприятие своему единственному свояку, посвятил себя службе сначала в Министерстве вооружения, а затем, после заключения перемирия, в других подобных учреждениях. Малое время спустя, благодаря связям, сохранившимся у него в кукольной торговле, он поступил в Профсоюзную палату производителей игрушек, генеральным секретарем которой стал почти тогда же, когда я взялся за написание романа. Его забавляла роль представительного лица; он играл ее, одновременно посмеиваясь над самим собой как принимающим участие в заседаниях высокопоставленных профессионалов важным господином, разъезжающим по заграницам и встречающимся с министрами. Папа даже немного любовался собой, наряжаясь в очередной костюм, как, бывало, делал, надевая новый с иголочки лейтенантский мундир, служа при сталелитейном заводе в Агонданже, где Ивонна Каню, наша будущая матушка, работала стенографисткой.

Мои родители были, конечно, сторонниками Петена, но в отличие от прочих, таковыми и остались, а после Освобождения стали ими, быть может, даже в большей мере. В 1955 году я принимал в нашем доме моих новых друзей-писателей, откровенно левых, многие из которых были активными участниками Сопротивления. В тот период папа пристрастился к овсяной каше: каждый вечер он готовил себе на ужин это варево из серой муки, заливая ее парным молоком и медленно помешивая деревянной ложкой; получалось блюдо, которого он охотно накладывал полные тарелки всем, кто к нам приходил. Мишель Зераффа, Жан Дювиньо и Люсьен Гольдман ели угощение и тайно удивлялись большой фотографии Петена (одетого в мундир цвета недозрелой хурмы и улыбавшегося с высоты буфета, где проволочной щеткой наша домработница, борясь с небольшим пятном, продрала широкое углубление), находившейся на самом видном месте рабанового гобелена, сделанного из полотнищ, соединенных друг с другом черными рафиевыми перекрестиями. Из вежливости они отворачивались, пытаясь не замечать этого шокирующего анахронизма. Однажды Дювиньо, как человек светский, между двумя ложками овсянки проговорил, как если бы речь шла о незначительной забывчивости: «Кажется, вы сохранили фотокарточку маршала?» Портреты Петена действительно в продолжение четырех военных лет украшали девяносто процентов всех домов Франции. «Нет-нет, — возразил отец. — Я ее не сохранил, а нарочно повесил в день, когда американцы вступили в Париж».

Все так и было. Во время немецкой оккупации он не видел причины для вывешивания на самом видном месте конформистского и официально признанного объекта почитания, но теперь испытывал уже без недомолвок столько же чувств привязанности к законному главе государства, сколько и уважения: для него Анри Петен являлся солдатом четырнадцатого года, знавшим, что такое окопы и Верден. Отец связывал с маршалом медленное восстановление наших вооруженных сил, начавшееся в период глубочайшего отчаяния, и, наконец, саму победу! Подписание перемирия в 1940 году он тоже занес ему в актив, поскольку Петен к поражению не был причастен ни в какой степени. Историческое рукопожатие в Монтуаре говорило скорее о его воинской честности. Как ни странно, этот профессиональный военный по семейным причинам стоял на позициях самого решительного антимилитаризма. И наш клан не собирался лить слезы ни по выброшенным в мусорное ведро политическим партиям, ни по оказавшимся пустопорожними парламентским спорам! Из преданности Петену и в пику де Голлю, этому сыну-смутьяну и бунтовщику, на протяжении целого ряда лет мой отец даже заставлял себя… голосовать за компартию, решив поступать так, по его словам, до тех пор, пока прах старого маршала не будет перенесен в Дуомон, где были похоронены его пехотинцы.

Мои родители были англофобами. Эта твердая позиция скорее всего может показаться странной, если вспомнить, что я говорил об английской литературе (детской, и не только), которой нас пичкали с раннего возраста. Но сие произошло в значительной мере под влиянием подруги юности моей матушки. Эта женщина занималась переплетным делом в Париже, где жила на довольно сомнительном уровне, находясь между богемой и нищетой. Звалась она Анриеттой Олжиатти, а ее дедушка Магнус, еврей, претендовавший на прямое родство с Карлом Великим (о чем она рассказывала со своим характерным смешком, одновременно ироничным и тепло-сочувственным, всякий раз превращавшимся в приступ кашля), был почитателем всего британского. Наделенная блестящим и живым умом, образованная и говорившая на невозможно литературном языке с легкостью, граничившей с чудачеством, она, несомненно, сыграла значительную роль в формировании нашей восприимчивости, в частности, в том, что касается обширной и расплывчатой области юмора. Анриетта проводила огромную часть своего времени дома, выкуривая по две пачки «Кэмела» в день, вываливая, как из мешка, всевозможные истории и анекдоты — даже о собственных неудачах, — когда не читала нам «Сказок просто так», «Детей Елены» или «Капитана Коркорана» (папе часто приходилось указывать ей порог, когда она засиживалась допоздна, тогда как нам надо было ложиться спать).

Ненависть к Англии была, таким образом, у нас чисто политической, и началась она не во время последней войны. Общие франко-британские военные неудачи только усугубили старые обиды. Мое же раннее детство прошло под звуки старых французских песен, когда-то распевавшихся на парусном флоте, например таких, как «Примоге» и «31 августа», которые остаются не слишком лестными для наших заламаншских соседей. Кроме того,