Перекресток одиночества 4 (СИ) - Михайлов Дем

Как же долго и сильно он тарабанил в нее застывающими руками, что уже не чувствовали боли. Стащив рукавицы, он в припадке безумия вырвал несколько ногтей с мясом, всадив их в узкую щель и дернув дверь на себя.

Тщетно…

Все тщетно…

И тогда Евгений уселся рядом с не пожелавшей дверью, намотал на себя все, что добыл из вещмешка, выпил из горлышка бутылку самогона, скрючился, уронил голову и провалился в последний, как он считал сон.

Его пробудил холод и чужие жадные касания, что лезли ему за пазуху. Встрепенувшись, он выпростал из кармана револьвер, с криком упер ствол в чье-то тонко и жутко закричавшее лицо… и замер, глядя на искаженное лицо какой-то старухи. Там взвыла громче, зажмурилась… а Евгений вдруг задрожав подался вперед и неумело ткнулся губами в ее дрожащие губы. Рука сама собой вложила пистолет в ее пальцы, а он, целуя уже не лицо, а одежду, скрючившись оказался у ее ног и принялся лобызать сапоги, причитывая сквозь душащие его слезы. Он молил пожалеть его сиротинушку. Клялся в вечной верности. Клялся быть слугой и рабом. Старуха, замолчав, сжав пистолет и направив его на голову пресмыкающегося у ее ног Евгения, медлила в раздумьях… Пистолет так и не выстрелил.

И вскоре для Евгения началась новая сытая и спокойная жизнь — прямо как он и любил.

Конечно, все получилось не сразу — сначала кума Лизаветта пару годиков продержала его на цепи в небольшой и не слишком теплой каморке. Но что такое два года? К тому же она приходила каждый день, и они долго общались. Хотя о себе она не рассказывала почти ничего, а о бункер высказалась коротко и ясно — всех покосила простудная болезнь, пришедшая с новоприбывшим, оставшихся добило жестокое пищевое отравление, выжила она одна и то чудом. До этого лет семь трудилась тут поварихой.

Готовила кума и правда отменно…

Когда она поняла, что Евгений не обманывает и чист душой, она разомкнула замок на цепи и даровала ему свободу. Он ее доверие оправдал полностью. Поддерживал чем мог — в том числе и душевно. Именно он всегда утешал ее, когда кума Лизаветта была вынуждена вновь не пустить внутрь стучащихся в дверь умирающих от холода стариков. Кума была ведуньей и разом чуяла души тех, кто приходил под их двери. Кто-то из них болел. Кто-то был черен душой. Третий вроде ничего, но бесноват и буянист. Четвертая подла и жадна. Пятая больна, хотя сама того не ведает.

Она с легкостью чувствовала все по главному и единственному признаку — по тому, как стучали во внешнюю дверь. Вот до чего мудра была! Как только услышит — так сразу и хмурит брови, а голову наклоняет к плечу и чутко прислушивается, оценивая стучащего. Чаще всего кума заявляла сразу — этот мерзость в себе несет и потому не отворим! Пару раз она колебалась — чую говорит светлое в душе этой, что все же несет опасность в стены наши. Услышав про опасность, Евгений тут же бросался отговаривать ее от опрометчивых шагов — нельзя пускать! Все помрем по доброте твоей душевной, кума Лизаветта. А она все вздыхала и порывалась отпереть дверь… а он все отговаривал… и наконец стуки затихали, а еще часов через пятнадцать, а может и поболее, они вдвоем выходили туда в ледяные казематы и находили очередного бедолагу. И там, освещая лик умершего светом мерцающей лампы, кума вглядывалась в застывшие навек черты, всматривалась в мертвые глаза и наконец утешено вздыхала — да мол, не обозналась я в человек этом. Беду бы он принес в дом наш. Взяв с тела ненужные ему более вещи, а им необходимые для выживания, они возвращались в бункер, запирали двери и продолжали мирно жить. Евгений дергал два рычага, готовил пищу, убирался, начищал до блеска богатую коллекцию кумы Лизаветты, а в свободное время читал.

Так он вновь вернулся почти к той же самой жизни, как и на даче у тихого пруда. Евгений снова был счастлив. И счастье длилось ровно до тех пор, пока внешняя дверь не задрожала от уверенного и громкого частого стука. Лишь услышав этот стук, кума Лизаветта тут же заявила, что это настоящая погибель к ним стучится и посему отворять ну никак нельзя, если только сгинуть не хотим. Погибать Евгений не хотел и, уважительно поцеловав ручку кумы, уверил ее, что жалость и сострадание тут никак непозволительны.

После того как миновало немало времени после последнего шума снаружи, они собрались, перекрестились истово и вышли наружу, дабы собрать уже ненужное нашедшему у их стен последнее упокоение несчастному. Но все пошло совсем не так как обычно и вот он здесь — дрожит и рассказывает чистую правду.

Он человечек маленький. Зла никому не желал. Добра? Добра тоже особо никому не желал. Но так ведь человек и не создан для того, чтобы кому-то что-то желать. Человек создан чтобы жить — он и жил как мог и как умел. Сам никого не убил, ничего не украл. Он человечек маленький…

Этими словами — «Я человечек маленький» — Евгений закончил свой долгий рассказ и затих на лавке, приникнув к краю кружки и допивая уже шестой стакан горячего чая.

Поняв, что его исповедь закончилась, я задумчиво хмыкнул и щелкнул зажигалкой, подкуривая первую за долгое время сигарету. Бросишь тут курить с такими рассказами… в душе словно мерзлый ком застыл. Глубоко затянувшись, я выпустил длинную струю дыма и кивнул, когда Евгеша робко потянулся к лежащим на столике сигаретам и зажигалке.

— Ты эту гниду еще и сигаретами угощаешь? — судя по осипшему дрожащему голосу, Сергей Блат пребывал в полном душевном раздрае и явно боролся с желанием дать исповедавшемуся Евгению в морду — Да эту тварь на мороз надо! Пинком! Поступить с ним также, как он с другими!

Посмотрев на лица остальных, я убедился, что они испытывают примерно те же эмоции что и Сергей. Затянувшись еще глубже, я глянул на скрючившегося рядом со мной кума Евгения, заметил его застывшие в спазме непослушания пальцы и помог ему подкурить. Когда он сделал первую крохотную затяжку, я перевел взгляд на Сергея и сказал:

— Собирайся. Наведаемся в померший бункер Старого Капитана…

— А этот?! — палец старика уперся в почти безучастного пленника.

— А он пусть курит и пьет чай — ровно ответил я, поднимаясь — Мы тут не судьи, Сергей. И не палачи.

— Ты нет… а я — легко! Выпну сволочь за дверь вмиг — ты только намек на кивок дай и все сделаю.

— Собирайся — повторил я — Филимон…

— Да?

— Когда Евгений докурит — покорми его супом, дай несколько глотков самогона и отправь спать. Пусть он в общем будет под твоим присмотром. Хорошо?

Старик с готовностью кивнул, избегая смотреть как на пленника, так и на кипящего злостью Сергея:

— Сделаю все в лучшем виде…

Глава 5

Я вошел в теперь уж точно окончательно вымерший бункер легко и буднично — все же сказывался уже приобретенный опыт, а после некоторых перенесенных испытаний разум несколько очерствел. Я перестал настолько живо реагировать на все необычное и даже страшное. А вот Сергей нервничал — внешне это выражалось в непрекращающемся потоке брани про Евгения, что по его не раз уже повторившемуся мнению достоин лишь удара ножом в живот.

Отперев внутреннюю дверь, я открыл ее и в лицо сразу ударил поток теплого и «живого» воздуха. Пахло недавно приготовленным и явно вкусным ужином. Что-то мясное и очень умело поджаренное — это я, в свое время избалованный хорошими стейк-хаусами, понял мгновенно. Заодно и мясо легко определил — жарили медвежатину. Сразу возник резонный вопросу — откуда? Евгений ни слова не обмолвился про охоту. Да и чтобы он… вот эта дрожащая человеческая размазня, взял оружие и пошел охотиться на огромного хищного зверя? Я себя храбрецом не считаю, но тут все же необходимо обладать определенным мужеством, а Евгений этого качества был лишен начисто.

— Нажарили — проворчал идущий за мной Сергей, напряженно крутя головой — Мясо жрали и причмокивали сладко, с-суки, пока ты там насмерть замерзал!

— Я не замерзал — хмыкнул я.

— Но они-то думали, что замерзал! — парировал старик и, кашлянув, ткнул меня легко в плечо сзади — Послушай, Охотник…