Нумизмат - Евгений Сартинов

Наконец Андриенко вернулся за стол, отложил в сторону очки и, огладив рукой свою седую бородку клинышком — знак явного волнения, спросил:

— Откуда это у него?

— Все записано в тетради, я же вам говорил. Можете не сомневаться, монета подлинная.

С полчаса Андриенко внимательно читал тетрадь, затем отложил её в сторону.

— Поучительная история. Если это действительно так, как здесь изложено… Сколько вы хотите получить за монету?

— Пять тысяч рублей серебром.

Профессор с удивлением посмотрел на уроженца Саратова.

— Вы не шутите? Это же целое состояние.

— Вот именно поэтому я к вам и пришёл. Вы ведь самый богатый из коллекционеров.

Андриенко коротко глянул на Дергунова, высоко поднял брови и хмыкнул.

«А он не так прост, как кажется».

Да, жирные полтавские черноземы Андриенко удачно соединились с капиталами конезаводчиков Финогеновых, и пять тысяч рублей не составили бы большой суммы для старого учёного.

— А почему вам нужно именно пять тысяч, а не три или десять? — не удержался и полюбопытствовал нумизмат.

— Признаться, я ещё в Саратове пробовал заняться коммерцией, но прогорел, а тут и в карты проигрался, что сами понимаете, долг чести. Так что до вторника мне надо срочно достать деньги.

— Хорошо, я согласен, — откладывая в сторону и тетрадь, и коробочку с монетой, сказал Андриенко. — Но с одним условием. Я все должен хорошенько изучить. Эта монета для нас пока что «терра инкогнита» — земля неизвестная. Мы очень мало знаем о том, как она была создана и почему. Лишь немногие видели существующие экземпляры. К тому же сейчас в доме просто нет таких средств, а в воскресенье банк не работает.

— Да, я знаю. Но вы можете мне дать некий задаток? Хотя бы пятьсот рублей ассигнациями?

Чуть поразмыслив, старый коллекционер решил, что игра стоит свеч. Даже если монета и окажется подделкой, то хорошая подделка тоже стоит таких денег.

— Хорошо, вы их получите.

Он позвонил в колокольчик и сказал вошедшему Мирону:

— Принеси, голубчик, пятьсот рублей и отдай вот этому господину.

Пока слуга ходил за деньгами, Александр Фомич с задумчивым видом листал чёрную тетрадь. Потом он спросил:

— А почему же вы, молодой человек, не оставили своей записи? Должны оставить.

Тут Дергунов, первый раз за беседу, смутился:

— Понимаете, господин профессор, я постеснялся. Почерк у меня, знаете ли, не соответствует красоте предыдущих записей. Не дал мне господь такого дара.

— Здесь не дар нужен, а усидчивость, — вздохнул Андриенко и пододвинул тетрадь к Дергунову.

— Ну хоть автограф оставьте на память потомкам.

— Вот это с удовольствием, — согласился молодой хват и долго, старательно выводил свою подпись в тетради.

Как раз вернулся Мирон, отдал деньги гостю. Тот их быстро пересчитал, сразу повеселел и откланялся.

— До вторника, господин профессор. Расписки о передачи монеты я не требую. О вашей честности по Петербургу и так легенды ходят.

Андриенко смутился. В отношении чести старик действительно был педант, в молодости даже дважды дрался по этому поводу на дуэли.

Проводив молодца до двери кабинета, Алесандр Фомич вернулся за стол, по пути успев поморщиться. В комнате остался стойкий запах цветочного одеколона. Но через минуту профессор уже забыл о нем. Он вытащил из книжного шкафа несколько солидных фолиантов, а из бюро пару планшетов с наградными и памятными медалями, монетами и жетонами Николаевской эпохи. Долго и тщательно Андриенко сравнивал своё новое приобретение с этими своеобразными памятниками старины и все более убеждался в подлинности монеты.

— Без сомнения, рука художника Рейхеля, — бормотал он себе под нос, разглядывая в лупу полученное богатство, — совсем как на портрете императора Александра на памятном жетоне с сельхозвыставки в Хельсинки. Или хотя бы вот эта памятная медаль ко дню рождения императора. Хотя… это может быть даже работа Лялина.

И чем больше профессор утверждался в этой мысли, тем большее его охватывало волнение.

— Монета Шуберта с гладким гуртом, а эта с надписью. Что это значит? Это значит, что монета Шуберта недоделана или даже подделка!

Андриенко больше не мог удержаться. Торопливо написав несколько записок, он звоном колокольчика вызвал к себе заспанного дворецкого.

— Мирон, возьми извозчика и развези записки по этим адресам.

— Хорошо, барин, — согласился слуга, но, уходя, проворчал себе под нос:

— И в воскресенье покоя нет.

Дожидаясь гостей, профессор некоторое время взволнованно ходил по диагонали расстеленного на полу бухарского ковра. Затем ему пришла в голову мысль оставить свою запись в тетради. То, что монета уже его, Андриенко не сомневался. Надо будет, он и десять тысяч отдаст, пятнадцать, за ценой не постоит.

Усевшись за стол, Александр Фомич обмакнул в чернильницу перо и вслед за вихляющей, как походка её хозяина, росписью Дергунова сделал свою запись, коротко поведав об истории покупки монеты. Окончив писать, он сдвинул в сторону тетрадь, давая чернилам высохнуть, снова открыл шкатулочку с монетой и долго любовался ею. Из этого состояния его вырвал звук хлопнувшей входной двери.

— Мирон! — крикнул было профессор, но, вспомнив, что сам недавно отослал его, осёкся. К его удивлению, в дверях кабинета действительно показалась круглая фигура Мирона. Лицо дворецкого просто сияло от довольства самим собой.

— Ты что это так быстро? — нахмурился профессор.

— Я сначала на Мойку заехал, а там у профессора Николаева в гостях были и господин Бураев, и барон Корф. Все трое обещали вскорости быть. Затем я на Невский поспешил, князь также обещали прибыть.

— Ну, молодец! — успокоился профессор и, потирая левую сторону груди, сказал: — Вели принести сюда графин с водой.

Спустя минут пятнадцать после этих событий к подъезду дома Андриенко подъехал наёмный экипаж. Из него не торопясь вышли три господина. Все трое были хорошо и дорого одеты, состояние усов, бакенбардов и причёсок указывало не только на их высокий общественный статус, но и на некоторую щеголеватость и фатовство. Ещё бы, все трое, барон Корф, действительный статский советник Министерства финансов, профессор анатомии Николаев и крупный коммерсант Бураев, являлись закоренелыми холостяками. Впрочем, один из них, самый молодой, тридцатилетний Бураев, как раз на днях собирался жениться. С этим сообщением он и заехал к друзьям по холостяцкой жизни и Нумизматическому обществу. Там-то их всех и обнаружил проворный посланник Андриенко.

— Все-таки вы, Викентий Николаевич, поторопились. В тридцать лет надевать на себя такой хомут… это преждевременно. Мне сорок, а я ещё не чувствую себя ломовой лошадью. Лет пять я готов ещё по-холостяцки побить копытом у юбок чужих жён, — весело прогудел своим низким внушительным баритоном барон Корф, самый старший из троих друзей, среднего роста брюнет с роскошными бакенбардами, уже тронутыми сединой. Его товарищ, высокорослый шатен Николаев, в свою очередь также поддел изменившего общему холостяцкому делу Бураева:

— Ничего, Антон Николаевич. Просто наш дорогой Викентий Николаевич забывает, что вдобавок к золотым цепям Гименея иногда выдаются и роскошные головные костные отростки, именуемые в народе просто рогами.

Бураев внимал шуткам друзей с лёгкой улыбкой. Иного он и не ожидал. Рослый, осанистый, он и внешне казался моложе своих товарищей. Темно-русые волосы не серебрил ещё ни один клочок седины. Карие глаза, правильной формы нос делали его весьма привлекательным в женских глазах. При этом, в отличие от своих аристократических друзей, и имя, и состояние себе Бураев сделал сам. Отец его служил врачом в уездной больнице под Самарой, мать вообще была из крестьян. Многотысячное своё состояние он нажил торговлей хлебом, но последние три года жил в столице, подвизаясь на подрядах по строительству железных дорог. С Корфом и Николаевым его свело общее увлечение нумизматикой, вспыхнувшее подобно болезни, после того как на глазах Бураева при прокладке дороги срыли небольшой скифский курган и обнаружили глиняный горшок, доверху набитый золотыми и серебряными монетами эпохи Александра Македонского.

А друзья молодого промышленника продолжали шутки шутить:

— Знаете ли вы, Викентий Николаевич, чем муж отличается от прикованного Прометея? К Прометею орёл прилетал клевать печень раз в день, а жена это делает круглосуточно.

Тем временем к крыльцу дома Андриенко подкатила старомодная карета с фамильным гербом на дверце. Расторопный слуга услужливо распахнул дверцу, и из экипажа не торопясь вышел высокий седовласый старец с прямой, выработанной раз и навсегда гвардейской выправкой. На чёрном старомодном сюртуке нового гостя выделялся лишь белый крест Георгиевского кавалера второй степени.

— О, сам князь Сухоруков пожаловал, — тихо сказал барон, почтительно снимая цилиндр и склоняя голову, но при этом как-то поскучнев лицом. Примолкли и все остальные. Во-первых, Сухоруков был старше их лет на тридцать. По сути он оставался осколком своей эпохи, пережитком николаевских времён. Доблестно воюя в Польше, на Кавказе и в Средней Азии, он приобрёл славу храбрейшего воителя, но жуткого ретрограда. Отмену крепостного права и все остальные реформы Александра Второго он встретил в штыки. Вряд ли в России имелся другой такой человек, более смело критиковавший все нововведения, чем этот старый служака. И царь прощал ему все, слишком большая часть дворянства говорила голосом этого солдафона. Огромное состояние позволяло жить Сухорукову так, как он хотел, в своём мире, с покорными рабами и прежними порядками.