Семнадцатый самозванец - Вольдемар Балязин

- Чему ты улыбаешься, Иржи? - спросил Кшиштоф, как только братья остались одни.

- Может быть, теперь нам недолго придется ждать погибели зрадцы Иеремии, - задумчиво проговорил Иржи и снова улыбнулся.

* * *

Адам Григорьевич, получив ответные письма, доставленные Костей и вторым гонцом, решил везти князя Шуйского в Варшаву. Поразмыслив, он велел закладывать одну карету, чтобы во время неблизкой дороги кое о чем порасспросить Ивана Васильевича, а кое-что поведать, чтобы знал князь, с кем посчастливилось ему иметь дело и каков есть черниговский каштелян Адам Григорьевич Кисель.

Сев в карету и удобно разместившись насупротив Тимоши, пан Адам исподволь да потихонечку начал выведывать то, чего ещё о нем не знал. Однако князь Иван говорил все то же, что и раньше, повторяя неспешно, тихо и печально:

- В смутное время, Адам Григорьевич, неведомо какими путями попал я вместе с верным моим слугой Константином в Вологду. Мал я был совсем, должно быть, титешник, и потому от времени того совсем ничего не помню. Возрос я в доме вологодского владыки, архиепископа Варлаама. И он-то, владыко, открыл мне одноднесь великую тайну, назвав меня царёвым рождением. А вслед за сим показал мне тайно же грамоту, коей царь Московский жаловал меня наместничеством и воеводством и по той грамоте на европейский манир был я как бы вологодским королевичем. Грамота та хранилась у владыки в ларе железном, а ларь стоял в ризнице Софийского собора. И в том ларе хранился и этот вот крест.

Тимоша снял крест, протянул его Адаму Григорьевичу. Пан Адам, скучая, как бы нехотя, повертел крест в руках, поглядел из вежества, протянул обратно.

- Ты надпись на нем прочти, Адам Григорьевич, - настойчиво проговорил Тимоша, не принимая протянутого к нему креста.

Кисель вынул из кармана очки и, кривясь лицом от ненужной ему докуки, долго не мог углядеть никакой надписи. Тимоша пересел к пану Адаму на лавку и так повернул крест, что надпись как бы выплыла из глубины, кисель прочитал и, не сказав ни слова, вернул Тимоше крест обратно.

- А дале что было?

- А далее решил я правду искать. И с верным моим слугою бежал в Москву. Да только разве в Москве правду сыщешь?

Тимоша вздохнул огорченно, и отвернувшись, стал глядеть в окно. Адам Григорьевич, ничего в ответ не промолвив, засмотрелся в другое. Долго ехали молча.

Наконец, Кисель отвернулся от окна, ласково на Тимошу поглядел. Наклонившись, коснулся рукою колена.

- Теперь я тебе, князь Иван Васильевич, о себе расскажу. Кисель вздохнул, глазами стал печален. Вот ты думаешь - едет с тобой в карете большой вельможа, по-российски - боярин. Многими милостями взыскан и титулами украшен: каштелян и сенатор, комиссар его королевского величества, владелец немалого числа маетностей и державца сёл и починков, угодий и бортей.

Кисель ещё раз вздохнул, руку от тимошиного колена отнял и, выпрямившись, взмахнул ею, будто с кем прощался.

- Что мне с тех титулов и маетностей? Пошто они мне? Я и молодым был - за богатством не гонялся, а теперь и подавно не побегу. Или я сёла мои и земли смогу в могилу с собою забрать?

Тимоша молчал, не понимая, к чему клонит Адам Григорьевич.

Кисель продолжал:

- Жизнь мою не скопидомству я посвятил, не погоней за чинами и милостями, хотя, видит бог, - Кисель истово перекрестился, - был я взыскан и королем Владиславом, и покойным его батюшкой Сигизмундом, царствие ему небесное.

- Что же для тебя, Адам Григорьевич, было наиважнейшим? - спросил Тимоша только для того, чтобы собеседник его не подумал, что беседа ему не интересна.

- Служить православной вере, - проникновенно произнес Кисель, и испытующе доглядел на Тимошу.

- А попы на что? - простодушно спросил Анкудинов.

Кисель замялся: не мог понять - строит ли из себя князь Иванушку-дурачка или на самом деле не понимает. Решил объяснить по-серьезному.

- Вера, князь, не одних попов дело. За веру сражаться треба, особь, если её со всех сторон теснят. А у нас, в Речи Посполитой, нет тех обид, каких бы не испытали мы, приверженные от отцов наших греческому закону. И я потому тебе - защита и опора, что и ты, князь, в одной со мною вере рожден.

- Это дело ясное, Адам Григорьевич, - проговорил Тимоша, все ещё не понимая, куда клонит старый сенатор.

- Ну, а если - ясное, то слухай со вниманием. Речь Посполитую составляют пять народов - поляки, или ляхи, как называют их в Московии, литовцы, малороссы, белорусы и русские. Есть ещё и другие - малые, - но не о них сейчас речь. Поляки - сплошь привержены римскому закону католической церкви. Литовцы - тоже во многом числе, а малороссы, белорусы и русские - православные. А так как король и магнаты - католики, то начальные люди государства теснят православных, хотя в битвах за Речь Посполиту равно льется кровь и тех и других. Но только два народа - поляки и литовцы - имеют свои сеймы, своих канцлеров и могут принимать собственные ординации. А православные, живущие на земле польской короны, и их единоверные братья в Великом Литовском княжестве лишь исполняют эти законы, платят налоги да ходят на войну.

И всю мою жизнь, Иван Васильевич, воюю я за то, чтоб не утесняли нас, православных, чтоб не высилась папежская рука над апостольской и вселенской церковью нашей. Да вот беда - немного у меня помощников.

Адам Григорьевич вздохнул ещё раз, сокрушенно покачал седою головой.

- Как же, Адам Григорьевич, могу я в сем великом деле подмогу тебе учинить?

Кисель опустил глаза. Сказал глухо:

- О том и речь пойдет, князюшка. Был ты в Вологде архипастырем обласкан и взыскан и то тебе показалось мало и ты, желая правду отыскать, из гиперборейских пустынь прибежал на Москву.

Тимоша согласно кивнул.

- И из Москвы ты снова утёк, обидел тебя царь Михаил и бояре его: не дали тебе в Вологде наместничества, попрали твое доброродство.

Кисель поднял голову, строго взглянув на собеседника. Тимоша снова кивнул согласно.

- А в Речи Посполитой чего ты чаешь найти? Веселого да сытого житья? На такое житье и здесь притязателей довольно.

И Тимоша вспомнил - лес под Киевом и сказанные ему Костей слова: "В золоте будем ходить и на золоте есть, как и подобает великим мужам, кои от одного короля к другому служить отъезжают!" И вспомнив это, от дурного предчувствия заробел: не просто, видать, зарабатывают веселое да сытое житье. Желая переменить разговор, Тимоша сказал:

- И всё-то ты, Адам Григорьевич, меня пытаешь: что да как? А ну, я тебя спрошу - зачем ты меня в Варшаву везешь? С золотых тарелей кормить? Ренским вином поить? Или же к какому делу приспосабливать? А ежели едем мы с тобой для какого дела, так скажи мне о нём испряма, без утайки.

Кисель надел очки, в упор посмотрел на Тимошу. Покрутил ус.

- А и скажу. Непряма. Без утайки. Ты нам таков как есть - не надобен. Воевод да подскарбиев, каштелянов да гетманов у нас и без тебя довольно. Нам нужен - русскому царю первого градуса супротивник и супостат. Чтобы подыскивал под ним государство, чтоб трон его шатал беспрерывно.

У Тимоши снова нехорошо стало на сердце: вспомнил Вологду, книжищу Варлаама, и то, как из книжницы в дом придя, на себя в зерцало глядел - на Шуйского - царя похож ли?

- Если ты Шуйский - князь, то отеческий стол должен взять и никому отнюдь его не уступать. Ну, а ежели - кто иной, тогда и говорить нам с тобой не о чем.

Тимоша скривил рот набок, развел руками, сказал с обидой:

- Неверки такой не ждал от тебя, Адам Григорьевич. Может что сказал не так - прости. А отечество мое всем ведомо.

И снова как бы ненароком прикоснулся к кресту.

- Ну, а если так, князь, то будешь ты в Варшаве не просителем, а московского престола искателем.

* * *

Кисель и его свита остановились на собственном подворье Адама Григорьевича в Краковском предместье Варшавы. Тимошу и Костю поместили в двух разных покоях. У Кости покой был поменьше и попроще, у Тимоши - высок, светел, на потолке - пухлые крылатые младенцы с луками и стрелами, сиречь амуры или же купидоны. Кровать с шатром, а в головах - зеркало до самого балдахина.

И корм с самого начала стали давать совсем иной, нежели в Киеве. Костя усмехался довольный, Тимоша при Косте не тужил. Однако, оставаясь один, глядя в затканный серебряными звездами испод балдахина, думал: "Какую же плату возьмет за все это христолюбивый пан Адам?" И понимал: немалую.

Меж тем, не проходило дня, чтоб Адам Григорьевич не наведывался к Тимоше, а ещё чаще звал за свой стол, где на камчатной скатерти стояли не хлеб с молоком и не лук с чесноком.

За ренским, кое любил пан Кисель более прочих вин, говаривал он Тимоше многое. Рассказывал о долгой жизни своей, о том великом добре, что сделал он для сотен тысяч своих единоверцев, исправляя на Украине должность королевского комиссара.

Рассказывал, как усмирил он разумным и добрым словом не одну казацкую замять, как почти без крови прекратил мужицкий бунт, а главного заводчика Павлушку изловил и передал законным властям. И вот уже шесть лет - говорил Адам Григорьевич - нет на Украине ни мятежей, ни скопов. Золотой покой пришел, наконец, на Украину.