Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума. Марш экклезиастов - Михаил Успенский

На балконе как раз нашлось место для двоих. Они сидели, пили из маленьких фарфоровых чашечек сакэ, смотрели вниз на пустую и замусоренную рю Бас с закрытыми витринами магазинов, и разговаривали о нелепой сущности человечества. Человечество никогда не понимало себя, а когда ему начинало казаться, что оно приближается к пониманию, незамедлительно что-то случалось…

Потом этот разговор плавно перетёк на нелепую судьбу самого Итиро Симидзу. Он трижды пытался жениться на хорошеньких девушках, но как только он делал предложение, обязательно что-то случалось. Одну девушку увёз новозеландский миллионер, другая приняла католичество и постриглась в монахини, третья, самая красивая, сменила пол и стала мальчиком. Итиро должен сказать по секрету: у него вообще не было женщины. Никогда. В юности он следовал даётэ, а значит, блюл воздержание в целях внутреннего совершенствования; а с годами у него развилась непомерная застенчивость. Да, он очень застенчив с женщинами, потому что у него вот здесь, на плече, родимое пятно в виде иероглифа «тогу». Цунэхару не знал, что такое «даётэ» и как простой иероглиф способствует застенчивости, но выяснять ничего не стал, полагая это праздным любопытством.

Он постепенно, шаг за шагом, подталкивал своего нового друга пооткровенничать о странном того поведении в Москве — что именно подвигло его на похищение древней яшмовой чаши? И с удивлением выяснил, что Итиро воспринимает чашу как неотъемлемую данность, как свою руку, как воздух. Да, он её взял там, на столе, но как он её мог не взять?.. нет, это было бы невозможно… Не тяжкий долг, который заставлял действовать самого Цунэхару, а что-то более естественное, поскольку неосознаваемое, инстинктивное, почти животное — двигало Итиро. И Цунэхару подумал, что его друг Итиро Симидзу — всего лишь раб чаши, тогда как он, Цунэхару — её страж и спаситель.

Ему сразу стало легко.

— …Не, Стёпка, за такой аусвайс какой-нибудь контрабандист здешний полцарства бы отдал, не задумываясь — и Луну в придачу. То есть тормозили нас, естественно, на каждом блокпосту — а их понатыкано было на каждом перекрёстке, — но стоило солдатикам этот картон увидеть, как сразу вытягивались, честь отдавали и иной раз даже паспорта не смотрели, я уже вообще молчу про багажник. Так что ехали мы легко, хотя и не быстро — потому что на этих блокпостах на всех очереди, и пока мы не обнаглели вконец, то стояли, ждали, когда перед нами бедолаг местных проверят, досмотрят, обыщут… Что? Зачем мне Луна? А я бы на ней оффшор основал и фирмы бы там регистрировал… зачем? Деньги бы завелись немалые… зачем? Ну… муви я хочу поставить такое… как бы сказать… да ладно, как ни скажи, а всё одно не получится как надо. А для муви надо много денег, это я усвоил себе накрепко. В общем, Луна, если её правильно по назначению использовать, немалые бабки принести может…

Да, так я отвлёкся. У этих чаперос… ну, у миротворцев, мать их, — у них развлекуха была отвязная: если кто им слово поперёк скажет, его тут же к стенке, на голову часы ставят, в зубы шоколадку суют — и по часам палят. Вильгельма Телля показывают. Ну, часы-то, правда, как правило, большие… Да, прямо при нас они так развлекались — а чего им бояться-то? Европе совсем не до них…

Ладно. Кое-как — однако едем. Подъезжаем к повороту очередному, указатель стоит: клиника «Пакс вобискум». И тут Крис мне говорит: Филя, давай постоим немного. Вот так пальцы в виски упёр, голову опустил и глаза закрыл. Думает, значит.

И я думаю. Мотор заглушил. Думаю: как там наши, в вёске-то? Так мне тревожно за них стало, ты не поверишь — аж дыхание перебило. Сижу, руль скребу когтями…

Колонна нам навстречу миротворческая — машины три грузовых крытых, БТР… Крис вдруг подпрыгнул, на грузовики уставился — а они притормозили, поворачивая, — и говорит: так это ж наших везут. Я было к ключу зажигания тянусь, а он говорит: постой, постой. Нашим сейчас ничего не угрожает, их поселят, накормят… а поехали-ка мы с тобой в Женеву, потому что вокруг той штуки — а Крис никогда Грааль по имени не называл, — вокруг неё что-то такое клубится… да и вообще. Чую я, говорит, что самое главное сейчас будет именно там.

И как в воду глядел, шаман…

В ожидании парабеллума

Ночью, пока я спал, албанцы поставили на уши весь лагерь — искали меня на предмет пожурить, — и утром администрация — та самая тётка — поставила меня под ясны очи, объяснила, что это я во всём виноват, и назначила трое суток карцера. Вернее, изолятора, потому что было там просто скучно, а так — ничего. Да и трёх суток я не просидел: правый кулак распух, разболелся, — в общем, решили меня везти под усиленным конвоем в больничку. Конвой состоял из четверых мрачных усатых албанцев с дубинками. Я пытался протестовать, но у меня был только один мой слабый голос против их четырёх — так что демократия в очередной раз победила.

Я так и не придумал, как об отъезде дать знать Тиграну…

Ехали в кургузом джипе, отдалённо похожем на «ниву», с красным крестом на капоте и дверцах. Меня зажали на заднем сиденье с обеих сторон; от моих конвоиров сильно пахло табаком и мокрой шерстью. Я был уверен, что до больнички меня не довезут, но нет — довезли. Там мне сделали рентген, оказалось, что у меня два перелома, — перевязали, наложили гипс, вогнали уколы от столбняка и ещё чего-то, дали с собой каких-то таблеток (я их потерял, так что не знаю, каких именно) — и отправили назад.

На обратном пути меня и попытались убить. Наверное, когда мы ехали в больничку, это козырное место было занято. Или нужно было, чтобы меня видели и записали в больничке. Не знаю.

Короче, примерно на половине дороги машина съехала с дороги куда-то вниз, крутнулась пару раз и остановилась. Меня выволокли наружу. Это была круглая полянка, со всех сторон окружённая зарослями. Наверное, мне в больничке вкатили что-то такое, что я воспринимал происходящее как что-то, не имеющее ко мне ни малейшего отношения. Удары были безболезненными, я их и не чувствовал вовсе, просто меня носило с места на место. А потом это кончилось, двое албанцев лежали, двое — стояли с поднятыми руками. Из кустов вышли несколько мужиков в джинсовых комбинезонах и каскетках, с автоматами в руках.

24

Отсутствие выбора замечательно проясняет ум.

Всё произошло в сотые доли секунды: вот на краю моста стояли трое, а вот — их уже двое, причём один на коленях, перегнувшись через низкий парапет… Следующая сотая доля — и Николай Степанович совсем рядом с Костей. Он видит — сбоку и почему-то чуть снизу — багровое лицо и вздутые от напряжения вены на шее, глаза закрыты, губа страшно закушена. Правая согнутая рука вибрирует, упираясь в парапет, левая — протянута вниз, и на руке, обхватив тонкое запястье, висит Шаддам! Следующая сотая: Николай Степанович обегает Костю, чтобы лечь слева от него. Следующая: ложится, нет, падает грудью на парапет, протягивает руку вниз, дотягивается. Обхватывает запястье Шаддама — в момент, когда пальцы того начинают разжиматься…

Костя в свою очередь чуть разворачивает руку — и теперь тоже может держать Шаддама. Шаддам чуть раскачивается. Собирается с силами, поднимает вторую руку и сам хватает Николая Степановича за запястье.

Фиксированная позиция. Шаддам держится довольно крепко, но вытянуть его на мост нет возможности: не опереться, уж очень неудобно. Но тут сверху перегибается Армен и спускает вниз ремень. Ремень качается перед лицом Шаддама, замирает — и наконец Шаддам вцепляется в него зубами. И Армен, упираясь в парапет ногой, начинает понемногу тянуть Шаддама, принимает постепенно на себя его вес, и наконец Костя и Николай Степанович, переглянувшись и друг другу кивнув, упираются покрепче — и с воплем «э-э-эхххх!» распрямляются, вот они стоят на коленях, упираясь свободными руками в парапет, и теперь можно одну ногу осторожно передвинуть вперёд, перенести на неё свой вес, снова переглянуться, кивнуть, и — «э-э-э-эхххх!!!» — откинуться назад и встать, и Шаддам, обдирая о край моста свой доселе безупречный костюм, переваливает через парапет и почти падает ничком, жадно хватая ртом воздух…

Сколько прошло времени — если здесь вообще может идти речь о времени? Аннушка и Толик приблизились шагов на двадцать; Нойда преодолела половину пути. Они двигались так медленно, словно плыли в меду.

А потом что-то переменилось, и Нойда полетела стрелой — зная, что опаздывает, но всё же торопясь…

Шаддам же, тряхнув головой, развернулся и снова перегнулся через парапет.

— Нет, — сказал он; в голосе было отчаяние.