Колосья под серпом твоим - Владимир Семёнович Короткевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Общество будущего. Каждого, кто будет бить человека по лицу, тогда будут осуждать как врага человечности и семьи человеческой.
И тогда, возможно, вспомнят и их, которые сами не били никого и не позволяли бить себя и сражались до конца за человеческое великое достоинство, пускай и недостойными средствами.
И простят.
Алесь вздохнул. Не может быть, чтобы Калиновский не понял этого.
Тем более что и Пушкин, и Галуа были великими людьми, и их дело заступалось за них. А он, Загорский, средний человек, которых в Беларуси тысячи.
И если он, средний человек, не защитит своей чести, кто тогда сделает это за него?
Он встал от бумаг. Все было сделано. Осталось ждать.
Можно было сделать многое в эти часы. Уснуть — но зачем? Если жребий даст первый выстрел Франсу — он, Алесь, уснет надолго. Если жребий даст выстрел ему — Алесь успеет выспаться. Он не будет щадить Франса. Сам Франс требовал смерти одного, и, хоть счастья не будет, у Алеся останется война за справедливость. До конца. Война, в которой не надо будет жалеть своей жизни.
Можно было съездить к Веже. Но старик не выказывает и никогда не выкажет своих чувств. Будет суховато-приязненная беседа.
Алесь подошел к краю террасы. День и вечер были непривычно жаркими, ночь тоже дышала сухостью. Поэтому он еще днем повелел, чтобы его кровать вынесли на этот огромный, как зал без стен и потолка, балкон. Кровать останется несмятой.
Он стал и смотрел на мир. Деревья замерли. Блестело широкое лоно Днепра. Серебряные взрывы итальянских тополей переливались. Белые аркады спускались в парк. Небо высыпало, неожиданно для начала лета, тысячи звезд...
Семицветный огонек Капеллы. Лебедь, распластавшись, летит в высоте. Вон Мицар и Алькор. А дальше — туманные струи Пути Предков. Говорят, они, предки, спустились оттуда и туда же идут после смерти.
Путь сияет, как серебряная пыль, поднятая копытами. Сотни лет спускались по нему предки, роняя в пыль алмазы.
Он стоял, а под ним был мир, залитый невыразимо грустным и величественным звездным светом.
Под этими звездами сердце вдруг не выдержало. Оно начало стучать сильнее и сильнее.
«Майка... Майка... Майка», — неистово звало оно.
Было тихо и тепло. Лишь сердце колотилось посредине этого бесконечного и спокойного простора. И он вдруг ощутил, что это сердце стало большим, как то, безграничное сердце, и понимает все. Bce на земле.
Из глубин большого сердца-вселенной летел, все нарастая нежный и всеобъемлющий зов-звон:
— Алесь... Алесь... Але-е-есь...
Это было всюду и во всем. Вселенная сжималась.
...Словно видел сон с раскрытыми глазами. Словно два крыла — а может, две серебряных струи Пути Предков — легли на плечи.
Алесь.
Он встрепенулся. Руки были на его плечах. За ним, обнимая его, стояла Майка.
— Ты? Как ты...
Задыхаясь, она сказала:
— Вылезла через окно и спустилась по плющу. Они не знают... Я уже больше не могла.
Загорский увидел царапину на ее запястье.
— Плющ не выдержал, — пояснила она.
Он приник губами к этой царапине и провел ими — на всю длину.
— Видишь, пришло и мое время. Тогда верба, сейчас плющ. Тогда я, сейчас ты.
Обнял ее.
«Что ты наделала?» — хотел сказать он, но смолчал.
Это действительно было все. Сейчас он не мог вести себя, как прежде. Завтра он не будет стрелять, не сможет. Теперь это будет невозможно.
Но она не могла больше. И разве он сам не хотел этого? И разве это малая плата: купить такою ценой все на земле?
И вот ее глаза, и волосы, и руки, и гибкие плечи под его руками. Все остальное не имеет ни значения, ни цены.
Он поднял ее неожиданно легко и держал на руках, боясь отпустить, ведь в ее утрожающе-близких глазах были два маленьких отражения Пути Предков. Возможно, и вправду Путь — лишь отражение в чьих-то глазах. И пускай. Ведь они — равны.
Она заплакала.
— Ей-богу, я не могла. Я все понимаю, но я не могу, чтобы ты убил, и не могу, чтобы тебя убили...
Она шевельнула рукой и потянула откуда-то из-за корсажа, из выемки между юной высокой грудью, цепочку. На конце ее был кувшинчик из камня. Размером с раковинку болотной улитки.
— Сдурела? — спросил он.
— Нет. Я и тогда, когда поссорились. Решила: пойду. Если не отобьет, хоть в церкви, — я тогда возле аналоя выпью.
— Глупышка. Глупышка. Не смей.
И тогда он оборвал цепочку и забросил ее в парк.
Приникнув губами к ее губам, он молчал.
Прижимая ее к себе, ощущая ртом изгиб шеи, плечом — дрожащую от дыхания грудь, одною рукою — стан, а второй — ноги под складками домашнего клетчатого платья, он, боясь, что потеряет сознание, так как у него подгибались ноги, сделал несколько шагов и упал.
Под нею было синее, как небо, покрывало. В ее глазах были звезды, только теперь другие. И он гасил и гасил эти вселенные губами, а они снова возникали, и он не мог с ними ничего поделать, так как они жили.
Вся она была здесь, на всю длину, и никого больше не было даже в прошлом, так как это было и то и не то, это было неимоверное счастье, которого не бывает на земле.
Всю вселенную — со звездами и с деревьями, с Путем Предков и Днепром — заполняли бешеные удары его сердца. Вселенная с болью и ликованием сжималась до размеров сердца, а сердце вдруг расширялось до размеров вселенной.
И взошло сияние!
И сияние взошло над землей, как мириады далеких и близких солнц, которые потом стали черными.
***
Катилась ночь. В темноте он видел ее неприкрытое тело — ноги одна на одной, запрокинутое лицо и сложенные вдоль туловища руки, словно она летела к звездам. А дальше видел кроны и бесконечные поля под торжествующим звездным светом. Такие бесконечные, как мир, неизмеримо больше ее, угрожающе-ночные...
И все равно весь этот простор был ерундой перед этим человеком, маленьким комочком беззащитной живой плоти, перед бесконечным духом безграничности и любви, воплощенным в нем.
Она была — все, а все
