Полное собрание сочинений. Том 4. Красная комната - Август Стриндберг

Раздался стук молотка, и президент пробормотал при полной тишине следующую приветственную речь (которую он только что держал перед каменноугольным акционерным обществом в зале художественно-промышленного училища).

— Милостивые государи! Среди всех патриотических и приносящих человечеству благо предприятий немногие могут сравниться с человеколюбивым обществом страхования.

— Браво, браво! — раздалось в собрании, но это не произвело никакого впечатления на маршала.

— Что такое человеческая жизнь, как не борьба, борьба на жизнь и смерть против сил природы, и немногие из них избегнут рано или поздно вступить с ними в борьбу.

— Браво!

— Долгое время человек, в особенности в естественном своем состоянии, был жертвой стихий, мячом, перчаткой, которую, подобно щепке, бросало ветром во все стороны! Теперь это уже не так! Поистине не так! Человек решился на революцию, на бескровную революцию, не на такую, какую иногда предпринимали бесчестные изменники против законных своих государей, нет, милостивые государи, на революцию против природы! Он объявил войну силам природы и сказал: «до сих пор можете вы идти, но не дальше!»

— Браво, браво! — Аплодисменты.

— Купец посылает свой корабль, свой пароход, свой фрегат, свою тку ну, свою барку, свою яхту… как ее там. Буря ломает судно! Купец говорит: «ломай себе»! И он ничего не теряет! Вот великая точка зрения идеи страхования. Подумайте только, господа! Купец объявил войну буре и купец победил.

Буря криков вызвала победоносную улыбку на устах великого человека, и у него был такой вид, как будто эта буря ему очень приятна.

— Но, милостивые государи, мы не можем называть страхование деловым учреждением! Это не дело, и мы не деловые люди, ни в каком случае! Мы собрали деньги и готовы поставить их на карту, не так ли, господа?

— Да, да.

— Мы собрали деньги, чтобы держать их наготове для достигнутого несчастьем; ибо процент (кажется, один), который дает он, не может считаться взносом, поэтому он и получил правильное название премии; и я повторяю, я не могу верить (не тому, что кто-нибудь не согласится, об этом не может быть и вопроса), я не могу верить, чтобы кто-нибудь из вас, господа, испытал неудовольствие, если его взносы, как я назвал бы теперь акции, употребятся на пользу дела.

— Нет! Нет!

— Я попрошу очередного директора прочесть годовой отчет.

Директор встал. Он был бледен, как будто пережил бурю; его большие манжеты с ониксовыми запонками не могли скрыть слабого дрожания его рук, его хитрый взор старался почерпнуть утешения и присутствия духа на бородатом лице Смита; он распахнул сюртук и выпятил широкую грудь сорочки, как бы готовясь встретить целый дождь стрел — потом он стал читать.

— Удивительны и поистине неисповедимые пути Промысла, — при слове «Промысл» добрая часть собрания побледнела, но маршал поднял глаза к потолку, как бы готовясь перенесть тягчайший удар (потерю 300 крон). — Только что закончившийся страховой год будет долго стоять в летописях, как крест на могиле несчастных происшествий, насмеявшихся над предусмотрительностью мудрейших и разрушивших расчеты осторожнейшего.

Ландмаршал закрыл лицо руками, как бы молясь; Струвэ же подумал, что это от белого брандмауэра, и бросился спустить штору; но секретарь предупредил его.

Докладчик выпил стакан воды. Это вызвало взрыв нетерпения.

— К делу! Платить!

Ландмаршал отвел руки от лица и удивился, что стало темнее. Мгновенное замешательство, и гроза надвигалась. Забыли всякую почтительность.

— К делу! Продолжайте!

Директору пришлось пропустить целый ряд периодов и перейти прямо к делу.

— Хорошо, господа, я буду краток!

— Дальше, дальше, чёрт дери!

Стук молотка — «господа»! Было столько старо-дворянского тона в этом «господа», что тотчас же вспомнили об уважении, которым были обязаны по отношению к самим себе.

— Общество страховало за год на сумму 169 миллионов!

— Слушайте! Слушайте!

— И получило премиями полтора миллиона.

— Браво!

Здесь Фальк наскоро сделал маленькое вычисление и нашел, что если вычесть всю сумму премий в полтора миллиона и основного капитала в миллион, то оставалось 166 миллионов, за которые общество нагло бралось отвечать (теперь он понял смысл слов о путях Промысла).

— По возмещению убытков обществу, к сожалению, пришлось уплатить 1.728.670 крон и 8 эрэ.

— Безобразие!

— Как видите, господа, Промысла…

— Оставьте Промысл! Платить! Платить! Дивиденды!

— С болью и отчаяньем я, в моем достойном сожаления качестве очередного директора, могу предложить при этих неблагоприятных обстоятельствах только 5 % на внесенный капитал.

Тут поднялась буря, которую не мог победить никакой купец в мире!

— Безобразие! бессовестность! Обманщик! Пять процентов! Что же это? Дарить свои деньги!

Послышались и человеколюбивые восклицания, в роде: «Бедные маленькие капиталисты, живущие только своими деньгами! Каково-то им придется! Помилуй Боже, какое несчастье! Государство должно помочь немедленно!»

Когда восстановилась возможность продолжать, директор прочел похвалы, которые ревизионная комиссия воздавала очередному директору и всем служащим, которые, «не щадя своих сил с неутомимым усердием исполняли неблагодарную работу». Это вызвало открытую иронию.

После этого прочли доклад ревизоров. Те (воздав опять должное Промыслу) нашли ведение дел в хорошем, чтобы не сказать — в блестящем положении. Поэтому ревизионный комитет предлагал освободить очередного директора от несения его обязанностей, признавая его честную и усердную работу.

После этого очередной директор объявил, что не может принять полагающейся ему тантьемы и передает ее в запасный фонд. Это заявление было встречено аплодисментами и смехом.

После краткой вечерней молитвы, т. е. после покорнейшей просьбы, чтобы судьба послала на будущий год 20 %, заседание было закрыто ландмаршалом.

XIII

Госпожа Фальк получила в тот самый день, когда её муж присутствовал на собрании «Тритона», новое бархатное платье, которым она хотела теперь посердить жену ревизора Гомана, жившего напротив. И не было ничего легче, потому что ей достаточно было появиться в окне, а к этому ей представлялась тысяча случаев, в то время как она осматривала приготовления, сделанные для того, чтобы «раздавить» гостей, которых она ждала на заседание к семи часам. Должно было собраться правление детских яслей «Вифлеем» и выслушать первый месячный отчет; это правление состояло из госпожи Гоман, муж которой, ревизор, по мнению госпожи Фальк, был высокомерен, потому что был чиновником, из баронессы Ренгьельм, которая была высокомерна, потому что носила титул, и из пастора Скорэ, который был духовником во всех знатных домах; это всё правление и должно было быть «раздавлено» самым любезным образом. Инсценировка началась уже перед большой вечеринкой, для которой вся старая мебель, которая не имела значения старины или произведения искусства была заменена новой. Госпожа Фальк должна была руководить действующими лицами до конца заседания; потом должен был прийти её муж с адмиралом — он обещал жене, по меньшей мере, адмирала в мундире и орденах. И оба должны были просить о принятии их в члены-соревнователи яслей; Фальк должен был при этом тотчас же пожертвовать некоторую сумму из прибыли, которую он без всяких заслуг получил от «Тритона».

Госпожа Фальк сделала свое дело у окна и приводила теперь в порядок инкрустированный перламутром столик, на котором должна была читаться корректура месячного отчета. Она смела пыль с агатовой чернильницы, положила серебряную ручку на черепаховую подставку, повернула печать с хризопразовой ручкой так, что не было видно мещанского имени, осторожно потрясла денежный ящик из тончайшей стальной проволоки, так чтобы можно было прочитать стоимость заключенных в нее ценных бумаг. Наконец она отдала последние приказания слуге, одетому как для парада. Потом она села в гостиную и приняла беззаботную позу, в которой ей хотелось быть захваченной врасплох её подругой, женой ревизора, так как она должна была, конечно, прийти первой.

Так и случилось. И госпожа Фальк обняла Эвелину и поцеловала ее в щеку, а госпожа Гоман обняла Евгению, которую она встретила в столовой, где та задержала ее, чтобы узнать её мнение о новой меблировке. Но госпожа Гоман не хотела останавливаться у похожего на крепость дубового буфета времен Карла XII с японскими вазами, потому что она чувствовала себя уничтоженной; она обернулась к люстре, которую нашла слишком современной и к обеденному столу, который не подходил к стилю; кроме того, она нашла, что олеографиям нечего делать среди фамильных портретов, и затратила не мало времени на то, чтобы объяснить разницу между масляной картиной и олеографией. Госпожа Фальк задевала за все углы мебели, за которые только могла задеть, чтобы шуршанием своего нового бархатного платья обратить на себя внимание; но это не удалось ей. Она спросила, нравится ли госпоже Гоман новый брюссельский ковер в гостиной; госпожа Гоман нашла, что он слишком не гармонирует со шторами.