Хватит убивать кошек! - Николай Копосов

Нации, конечно, тоже относятся к основным историческим понятиям — причем не только нация вообще, но также и некоторые конкретные нации. И Европа, которая служит одним из имен культуры и цивилизации, также является основным историческим понятием.

Заметим, что основные исторические понятия могут быть выражены как именами нарицательными, так и именами собственными. Однако не следует преувеличивать противоположность тех и других. Мы имеем дело, скорее, не с двумя типами имен, а с двумя тенденциями их употребления. Так, понятия социальных наук не являются совершенными нарицательными именами, поскольку в них содержится отсылка к конкретному историческому опыту. Они функционируют отчасти как собственные имена, не утрачивая, однако, своих общих значений, вот почему Ж.-К. Пассерон называет их «полу-собственными именами (semi-noms propres)»[177]. Соответственно и имена собственные, которые в принципе способны служить носителем общих значений, обретают способность выражать общие понятия. Поэтому «цивилизация» в одном (и очень важном) смысле означает европейскую цивилизацию, а «Европа» может означать цивилизацию и в этом смысле быть основным историческим понятием.

Итак, имя Европы, равно как и имена европейских стран, способны функционировать в качестве основных исторических понятий, т. е. не только обозначать нейтральные географические целостности, но и выражать идею исторического развития. Не случайно, что национальные исторические школы видели главное содержание истории в становлении соответствующих национальных государств.

Однако не все страны с равным успехом выступают в качестве основных исторических понятий — во всяком случае, за пределами этих стран. В большинстве историй Европы (и всемирных историй) Европа представлена ограниченным числом стран — чаше всего Францией, Англией, Германией, иногда Италией и Испанией. Португалия появляется на подмостках всемирной истории в периоды географических открытий и просвещенного абсолютизма, как если бы до, между и после этих событий у нее не было истории, Нидерланды — в связи со Столетней войной (где им «посчастливилось» стать яблоком раздора), Реформацией и ранним капитализмом, Шотландия — в связи с Просвещением и т. д. Это не удивительно, ибо не все нации являются основными историческими понятиями, но только те, чья история прямо соотнесена со смыслом развития человечества. Франция является «нарративной субстанцией» (формула Ф. Анкерсмита[178]), прямо соотнесенной с нарративной субстанцией Европа/цивилизация, а Португалия нет: она, кроме как в редкие моменты своей истории, не «стоит за» цивилизацию (разве что в самой Португалии), и историку с этим ничего не поделать.

Может показаться, что понятия дворянства и буржуазии, Франции и Германии означают статические целостности, едва ли не сущности. Но в той мере, в какой они являются основными историческими понятиями, они означают процессы. В XVIII в. на смену аристотелевскому космосу идеальных сущностей пришла вселенная процессов — пусть даже она не вытеснила его полностью из нашего сознания, так что целостности стали процессами, не перестав быть в некоторой степени сущностями.

Итак, европейская (и всемирная) история на протяжении большей части XIX и XX вв. была историей национальных государств. При этом она могла быть более или менее механической суммой национальных историй, а могла и подменяться одной из них. В большинстве национальных историографий история соответствующей страны помещалась в центр мировой истории и как бы метонимически стояла за нее. Конечно, выбор национального кадра определялся идеологическим характером исторического дискурса. Последний всегда был связан с политической борьбой, т. е. борьбой за власть в национальных государствах. Но поскольку политическая история была неотделима от истории классовой борьбы, очевидно, что существовала внутренняя связь истории наций и истории классов.

Другие «частные истории» (как выражались философы XIX в.) иногда тоже предполагали национальный кадр — и прежде всего история культуры, особенно в той мере, в какой культура зависит от языка. Но уже культурная история менее тесно, чем политическая, была связана с национальным кадром. Пожалуй, меньше всего от него зависела экономическая история — если только она не понималась как история экономической политики. Социальная история предполагала национальный кадр, если рассматривалась как история классовой борьбы, но плохо совмещалась с ним, если ориентировалась на историю культуры или экономики.

Историография XX в. попыталась отказаться от модели национальной политической истории в пользу, как говорил Марк Блок, «истории более широкой и более гуманной»[179]. Именно модель национальной политической истории (которую Поль Валери называл «самым вредным продуктом, выработанным химией интеллекта») была главной мишенью М. Блока и Л. Февра. Под именем социальной истории школа «Анналов» изначально отстаивала глобальную историю, которая предполагала выход за пределы национального кадра, изгоняя ради этого и собственно политическую историю. Не случайно школа «Анналов» рекламировала себя как первую объективную, научную историю: отрыв от национального кадра и связанных с ним идеологий как бы гарантировал научность[180]. Сравнительная история была в сердце проекта «Анналов». Однако следует подчеркнуть, что революция в истории, совершенная Блоком и Февром, увенчалась только частичным успехом. Блок и Февр не пытались разрушить восходящие к Просвещению базовые структуры идеи истории, нашедшие выражение в основных исторических понятиях. Основатели «Анналов» пытались более гибко использовать эти понятия, но не создать альтернативную им систему.

Поэтому нет ничего удивительного, что изгнанная национальная история вскоре возвратилась: из когерентной системы нельзя по произволу удалить один из элементов — система вернет его обратно. Представители третьего и четвертого поколений школы «Анналов» все в большей степени обращаются к национальной истории, продолжив начатый историками XIX в. «национальный роман» (формула Пьера Нора). Появление в 1980–1990-е гг. нескольких монументальных историй Франции (включая «Места памяти» самого П. Нора[181]) не означает возрождения национальной истории на развалинах истории глобальной. Напротив, то, что распалось в 1980–1990-е гг. «на кусочки», — это не глобальная история вообще, а глобальная история в форме национальной истории (и «Места памяти» служат здесь лучшим подтверждением).

Сегодня нередки критики проекта глобализации, утверждающие, что таких вещей, как человечество и цивилизация «вообще», попросту не существует, но что, напротив, существуют только отдельные национальные культуры. Такую позицию занимает, например, известный английский политический философ Дж. Грей[182]. Она очень близка к старому тезису немецкого историзма, который Дж. Грей пытается противопоставить «проекту Просвещения». Если бы мы присутствовали сегодня при замене глобальной истории национальной, это свидетельствовало бы в пользу данного тезиса.

Однако против него возможны и логические, и историографические аргументы. Логический аргумент, который мне кажется убедительным, состоит в следующем: нельзя по произволу остановить номиналистическое разложение общностей. Если мы не признаем реальности человечества, у нас нет оснований признать реальность его подразделений[183]. Этот логический аргумент дополняется только что приведенным аргументом, основанным на анализе современной историографии, а именно, что речь сегодня идет о кризисе глобальной истории в форме национальной истории.

Этот кризис, в частности, состоит в разложении целостностей. Было предпринято немало попыток объяснить его, включая знаменитую теорию «конца истории». Согласно этой последней за кризис истории (и, следовательно, за разложение общностей) ответствен триумф либерализма[184]. Я надеюсь, что мне удалось показать ошибочность этого взгляда. Будучи целостной, европейская идея истории достаточно сложна, так что для ее кризиса есть много причин. Укажу вкратце на некоторые из них[185]. Прежде всего, налицо кризис «режима историчности» всемирной истории, которая слишком зависела от проекта будущего. У него, в свою очередь, имеются разные причины. Часто утверждают, что коллапс коммунизма был главной из них. Но темпоральность всемирной истории в не меньшей степени была разрушена вытеснением европейского «неподвластного прошлого» — прошлого Аушвица и ГУЛАГа[186]. Другие объяснения — кризис классовой политики, который, конечно, связан с падением коммунизма, и в равной мере кризис национальной идентичности (одной из причин которого является неподвластное прошлое, отнявшее у европейских наций право на национальную историю) и т. д. Можно указать и на другие причины: например, на эволюцию современной визуальной культуры и постепенный упадок рационального декартова пространства в качестве непререкаемой системы логических референций, в рамках которой сложились основные исторические понятия.