Знахарь - Тадеуш Доленга-Мостович

Проходя по улице Ошмянской, на крыльце у Лейзера, Собек увидел несколько парней, сидящих за столиками.

— Эй, — позвал один из них, — пан Собек, иди сюда, сыграй что-нибудь.

— Как-то нет желания, — отмахнулся тот.

— Что там желание, — отозвался другой. — Садись с нами, тогда и желание появится.

— А с вами я не сяду, — ответил Собек.

— Почему это?

— Потому что среди вас хам, а с хамами я не связываюсь.

Воцарилось молчание. Потом кто-то еще спросил:

— Кого это ты имеешь в виду, скажи-ка?

— Я не имею его в виду, — спокойно ответил Собек. — Я его презираю. А если интересуетесь, пан Войдыло, о ком говорю, то как раз о вас.

— Обо мне?

— Да, о вас, пан экс-семинарист! Я считаю вас хамом и в одной компании с вами быть не хочу.

— За что это ты человека оскорбляешь, пан Собек?

— Не человека, а быдло. Хуже быдла, подонка и хама.

— Ты что, пьян?!. — спросил Зенон.

— Пьяный?.. Нет, пан Войдыло, я непьющий. Совершенно трезвый. Я, в отличие от пана, в канавах не ночую, на молодых девушек не нападаю. Только пьяная свинья, извините, может невинную и беззащитную девушку на улице осыпать непристойными словами. Вот так.

Он взял несколько тактов вальса из «Осенних вариаций».

— Это он о той Марыське, что у Шкопковой работает, — заметил кто-то.

— Именно о ней, — подтвердил Собек. — О ней, на которую такие подонки, как уважаемый пан Войдыло…

— Заткнись! — крикнул Войдыло. — Хватит с меня.

— Пану хватит, а мне мало…

— Смотри за своим носом!

— И пан мог бы посмотреть за своим, только темно Издали не видно. Но ко мне ты не спустишься, потому что боишься.

Зенон рассмеялся.

— Придурок, чего это я должен бояться?

— Боишься получить по морде!..

— Прекратите, не стоит, — кто-то спокойно посоветовал с крыльца.

— Правда, не стоит руки пачкать, — спокойным тоном согласился Собек.

— Сам получишь по морде! — заорал Зенон.

И не успела компания удержать его, как он уже был внизу. В темноте все перемешалось. Раздалось несколько глухих ударов, а потом треск: прекрасная мандолина пана Собека разлетелась вдребезги от соприкосновения с головой экс-семинариста. Противники свалились на землю и покатились под забор.

— Отпусти, — послышался сдавленный голос Зенона.

— Получай, негодяй, получай, чтобы помнил! — слова Собека сопровождались глухими ударами.

— Нарвался на меня, так знай!.. Будешь трогать девушек?! Что?

— Не буду!

— Получай еще, чтобы запомнил!

— Клянусь, не буду!

— А еще получай, чтобы клятву помнил тоже! И еще! И еще!

— Братцы, спасайте! — заскулил Зенон.

Вокруг собралось несколько человек, увлеченных дракой. Однако никто не бросился на помощь. Собек пользовался всеобщим уважением, и даже те, кто не знал, из-за чего началась драка, допускали, что справедливость на его стороне, тем более что противником был всем известный дебошир. Дружки Зенона тоже не торопились выручать приятеля. В глубине души они с самого начала были на стороне Собека, ведь драку начал Зенон.

— Мужики! — крикнул кто-то из толпы. — Хватит! Прекратите!

— Перестаньте! — добавил другой.

Собек встал с земли. Из дому выбежал Лейзер с керосиновой лампой в руке. При свете можно было рассмотреть внешний вид Зенона: порванный костюм, под глазами синяки, кровоточащий нос. Пошевелив во рту языком, он выплюнул несколько зубов.

Собек отряхнул костюм, поднял с земли гриф со струнами, на которых жалобно подрагивали остатки мандолины, крякнул и, ничего не сказав, ушел.

Другие тоже стали в молчании расходиться. На следующий день Радолишки напоминали растревоженный улей. На площади перед костелом ни о чем другом не говорили. Все уже знали причины драки и ее результат. Общественное мнение высказывалось в пользу Собека, и народ радовался, что хоть кто-то, наконец, усмирил Зенона. Но в то же время осуждали Марысю. Во-первых, потому что драка произошла из-за нее, а во-вторых, частые посещения магазина молодым паном Чинским так или иначе свидетельствовали о безнравственности молодой девушки.

Кроме того, просто не подобало, чтобы из-за какой-то приблуды, девицы из магазина, дрались в общественном месте представители городского общества — чиновник и сын из богатой и уважаемой семьи.

Все интересовались, как отреагирует на инцидент семья Войдыло. Об этом заводили разговор даже с братьями Зенона, но те только плечами пожимали:

— Это не наше дело. Отец вернется, сам во всем разберется.

Старика, действительно, не было в Радолишках. Он уехал закупать товары к виленским кожевникам.

О драке Марыся узнала ранним утром. Прибежали две соседки и обо всем подробно рассказали. Насколько была удовлетворена посрамлением Зенона пани Шкопкова, считавшая это Божьей карой за то, что тот бросил учебу в семинарии, настолько Марыся была раздосадована. Она корила себя за излишнюю откровенность. Зачем она пожаловалась этому благородному пану Собеку! Втравила его в такие неприятности! Бог знает, к чему это приведет. Старый Войдыло не простит, что побили его сына, наверное, подаст в суд, напишет жалобу в администрацию почты. За свое благородство пан Собек рискует заплатить потерей места…

Несомненно, она была благодарна ему, но в то же время жалела его. Он защитил ее, подверг себя опасности, добровольно стал жертвой омерзительных сплетен, в которых теперь долго будут трепать его доброе имя. Из-за этого он стал ее, Марыси, кредитором. Пусть даже он никогда не напомнит ей о случившемся, но каждый его взгляд будет говорить:

— Я защитил твою честь, достоинство и доброе имя, не причитается ли мне за это какое-нибудь вознаграждение?

Был в этом деле и еще один минус. Марыся хорошо понимала, что становится предметом обсуждения злых языков и они непременно отравят ей жизнь.

Она не лгала, ссылаясь на головную боль и отказываясь от посещения поздней обедни, она, действительно, чувствовала себя больной, подавленной и несчастной. За всю неделю она ни разу не вышла из дому: плакала и размышляла, что же теперь будет. Если бы только она могла убежать отсюда, уехать как можно дальше, хотя бы в Вильно! Согласилась бы на любую работу, стала бы служанкой… Но у нее не было средств на дорогу, и она не обольщалась надеждой на то, что пани Шкопкова ссудила бы ее деньгами. Ни пани Шкопкова, ни кто-нибудь другой в городке. Разве… разве…

И тут она вспомнила о знахаре с мельницы. Дядя Антоний наверняка не отказал бы ей. Это единственный человек, который остался у нее на этой земле.

Она начала лихорадочно обдумывать план действий. Вечером, когда станет темно, она пойдет огородами до шоссе, а оттуда до мельницы. Где-нибудь по дороге сядет на телегу и к утру будет уже на станции. Там она напишет письмо пани Шкопковой… и ему, пану Лешеку.

Сердце Марыси сжалось. А что, если он не захочет приехать в Вильно?

И сразу все ее проекты рассыпались как карточный домик.

Нет, уж лучше по сто раз на дню подвергаться оговорам, насмешкам, сплетням, чем отказаться от возможности видеть его глаза и губы, волосы, слышать дорогой голос, касаться его сильных и красивых рук.

— Будь что будет, — решила она.

Был еще один выход: признаться ему во всем. Он ведь гораздо мудрее ее и наверняка найдет лучший выход.

Но на это она, наверное, не решилась бы никогда. Она знала, что никто в городке не осмелится рассказать ему о причине драки пана Собека и сына Войдылы. Однако если он узнает, то заподозрит, что пан Собек имел основания выступить в защиту Марыси, и тогда…

— Нет, ничего я ему не скажу, ничего, — решила она. — Так будет разумнее.

Утром Марыся шла на работу, опустив голову, и так быстро, точно ее кто-то догонял. Она перевела дух лишь тогда, когда оказалась внутри магазина. Взглянув в зеркало, она с грустью отметила, что две бессонные ночи и переживания оставили на ее лице свой след. Она побледнела, под глазами появились синие круги. Это окончательно вывело ее из равновесия.

— Когда он увидит, что со мной стало, — думала девушка, — то не захочет со мной встречаться. Уж лучше бы он не приехал.

Проходил час за часом, и Марыся беспокоилась все больше и больше…

— В злую минуту подумала, чтобы он не приехал, — выговаривала она себе.

В костеле уже звонили к обедне, когда показались лошади из Людвикова. Однако пана Лешека в бричке не оказалось. Кучер, позевывая, сидел на козлах, пока толстая пани Михалевская, экономка из Людвикова, решала свои дела. Марысе очень хотелось подбежать к бричке и спросить о Лешеке, но она справилась с собой и поступила разумно, потому что не прошло и часа, как на улице раздался треск мотоцикла.

Она чуть было не расплакалась от счастья. Но пан Лешек не заметил ни ее бледности, ни слез в глазах. Он влетел, как ураган, сделал несколько па мазурки и прокричал: