Пёсий остров - Кристиан Мёрк

— Тихо-тихо, — произносит женщина, стоящая у нее в ногах. — Тихо, деточка.

Комната кажется еще более призрачной, чем сон, из которого Вилли только что сбежала. Голые стены и кровать из стальных трубок — все стерильно-белое. Розовые шторки трепещут от сквозняка. Кто-то по доброте душевной поставил голубой цветок в больничную кружку на железный прикроватный столик. Высокая, мужеподобная женщина неопределенного возраста, одетая в накрахмаленный белый костюм медсестры, сложила руки на спинке кровати, как на руле грузовика. Черноту ее кожи подчеркивает крошечная белая шапочка, которую она носит с очень серьезным видом.

— Как ты себя чувствуешь? — спрашивает она нараспев. Ее голос — музыка Карибских берегов.

— Как человек, которого подстрелили, — отвечает Вилли, принимая из ее рук чашку с водой и делая глоток.

Огромные руки женщины оказываются теплыми и мягкими, они осторожно укладывают голову Вилли обратно на подушку, когда та пытается сесть. Голоса, доносящиеся из коридора, заставляют Вилли нервничать. Где я? — думает она, вспоминая долговязого черного мужчину, стоявшего над ней как раз перед тем, как ее поглотили сны. Ее чуть не тошнит в чашку, она начинает кашлять.

— Тихо, я же говорю, тихонечко, — ласково ворчит женщина, вытирая Вилли губы и откидывая ее обратно в белую мякоть постели. — Торопиться некуда, от этого только хуже будет.

— Доброе утро, — произносит мужчина, которого Вилли до сих пор не замечала. У него низкий гулкий голос, напоминающий задний ряд церковного хора.

— Привет, — говорит Вилли и рассматривает его, пока он стоит на пороге, будто в ожидании приглашения войти. Наверняка полицейский. Высокий, худощавый и черный как ночь, с плохой кожей, лет сорока. На голове синяя кепка и того же цвета погоны на белой рубашке. Он не садится, пока медсестра не кивает ему, пододвинув пластиковую табуретку. Его туфли начищены до блеска. У него нет с собой оружия. Какой же ты полицейский, если не носишь оружия? — удивляется про себя Вилли. Откуда-то снаружи доносится негромкий вой приземляющихся самолетов.

— Вас только что осматривал врач, — говорит коп, широко улыбаясь и кивая на ноги Вилли. — Он сказал, что с вами все будет в порядке. Пуля прошла навылет, не задев никаких артерий. Вы потеряли много крови, но медсестра Стилвелл о вас хорошо заботилась.

— Это точно, — поддакивает высокая женщина, осторожно поднимая изголовье кровати.

— Где я? — спрашивает Вилли, чувствуя, как по черепу крадется головная боль в поисках удобного места, чтобы развернуться. Она осторожно нажимает пальцем на забинтованную ногу, проверяя, будет ли она болеть.

— На Ангилье, мисс. Больница ее величества. Вы долго лежали без сознания. Я — констебль Толивер, из Королевской полицейской службы Ангильи, — сообщает полицейский. Он вертит в руках что-то похожее на блокнот и постоянно нажимает кнопку на ручке. Звук эхом разносится по комнате, разрастаясь до громкости выстрела. — Могу я задать вам несколько вопросов? Я понимаю, что вы, наверное, очень устали.

— Конечно, — отвечает Вилли, чувствуя, как ее тело настраивается на самую низкую частоту, на которой никакие эмоции не могут проскользнуть в слова. Ее желудок — морозилка, ее пальцы — мертвые червяки. Единственное, что ей неподвластно, — это рана, которая бьется как живая под одеялом. Полицейский не нароет ничего, кроме бесплодного песка. Она — пустой колодец. Каким всегда была для Максима и всех остальных, как они ни пытались копнуть поглубже. — Спрашивайте.

— Пистолет, — произносит Толивер, уже без улыбки, — который преподобный Мэриголд любезно передал нам. Откуда он у вас?

Вилли отвечает своим самым безразличным голосом:

— Я нашла его на плоту.

— М-мм… — издает он характерное мычание, которое издают полицейские по всему миру, означающее, что они не верят ни единому слову собеседника. — Дело в том, что из него стреляли, а значит, я должен выяснить почему. И в кого. Так что давайте попробуем еще раз. Вы стреляли из этого пистолета?

— Да.

— Понятно. Вы стреляли в кого-то конкретного? Или вы пытались подать какому-то судну сигнал бедствия?

— Я стреляла в людей, которые меня похитили. По-моему, я ни в кого не попала.

Она старательно выдает короткие, бесцветные реплики. Пусть они думают, что я еще не отошла от шока.

Глаза констебля загораются. Вилли не понимает, к добру это или к худу.

— Похитили? — переспрашивает он и яростно скрежещет ручкой о бумагу. — Кто это был? Вы их знали?

Медсестра Стилвелл прекращает взбивать подушки под спиной Вилли и вся превращается в слух.

— Нет, — сонно тянет Вилли. — Меня чем-то накачали, и я очнулась уже на судне. Два дня тому назад. Меня ранили в ногу, но я сбежала.

— Название судна вы конечно же не помните?

— Увы.

— М-мм… — снова мычит Толивер, потирая нос и кивая без особого доверия. — А свое собственное имя вы помните?

Вилли замечает свой мокрый бумажник на столике и не торопится отвечать.

— Ким. Ким Осгуд. Я из Окленда, — отвечает она, слабо улыбаясь. — Это в Калифорнии.

— Я знаю. Я уже прочитал все это на вашем удостоверении личности. Теперь я хотел бы знать, как вы оказались на этом безымянном судне. Вы точно ничего не помните?

Он с интересом рассматривает черно-желтое лицо самурая на ее шее, которое улыбается ему в ритме ее пульса.

— Вы простите, что я… Короче, последнее, что я помню, — это бар. В Ки-Уэсте. Потом я очнулась на каком-то судне. Их было двое или трое. По-английски они не говорили. Они хотели… Я прыгнула за борт, — объясняет Вилли и вдруг прикидывается возмущенной. — Вы что, в чем-то меня подозреваете? Я арестована? Слушайте, в меня стреляли! Вы же видите! Я спаслась на плоту…

Ее рана тоже возмущена, она пульсирует, и новые волны боли отражаются на лице Вилли, делая ее вспышку гнева почти правдоподобной.

— Как я и говорил, вы очень устали, — констатирует Толивер и убирает блокнот обратно в мятые штаны, где, видимо, всегда его и носит. — Но я уже связался насчет вас с американским посольством в Бриджтауне, они обещали перезвонить.

И если за тобой водится судимость, говорят его глаза, пока он молчит и улыбается, я отправлю тебя в тюрьму за углом, дорогуша, и мне плевать, что у тебя прострелена нога.

— А до тех пор позвольте медсестре о вас позаботиться. И постарайтесь выспаться, хорошо?

— Спасибо, — благодарит Вилли, старательно изображая Ким. — Простите, что я…

— Вы еще не оправились от шока, — отзывается медсестра Стилвелл и движением глаз велит Толиверу выйти из палаты.

Толивер напоследок внимательно смотрит на нее. Когда он встает с табуретки, их глаза оказываются на одном уровне.

— О вас уже сообщили паромщику и службе безопасности аэропорта, так что, прошу вас, не покидайте больницу, пока мы не разобрались в ситуации. Договорились, Ким?

— Идите уже, — говорит медсестра, теперь обеими руками указывая на дверь. — Поймайте лучше каких-нибудь настоящих преступников, чем доставать несчастную девочку!

Полицейский выходит без возражений. Медсестра поворачивается к Вилли.

— А теперь ты закроешь свои черные глазки, да, вот так, — приговаривает она, опуская изголовье кровати и подтягивая одеяло до самых щек Вилли.

Вилли послушно закрывает глаза. Она не помнит, когда последний раз ее кто-то укладывал спать. Белая комната снова тускнеет, словно сцена после спектакля. Она слышит, как медсестра Стилвелл подливает воду в чашку. Вилли почти целует эту чашку, когда она оказывается у ее губ. Этот жест напоминает ей о мужчине из трюма — о мгновении перед тем, как она перерезала трос и увидела, как он падает в воду. У него были приятные глаза, она их помнит. И мягкие губы. Интересно, он выжил? Как жаль, что я не помню его лица.

Вилли снова отдается сновидениям. Но прежде чем они одолевают ее, вытесняя шепот в коридоре и шум самолетов за окном, она вспоминает полицейского, который только что ее допрашивал. Что-то с ним было не так, но что? Фальшивое дружелюбие? Нет, они все так поначалу себя ведут. Или то, что он послушался медсестры? Но здесь он действительно не хозяин.

И тут что-то ярко мерцает в ее памяти.

Что-то крохотное и яркое на кольце, которое она заметила, когда коп постучал пальцами по блокноту. Оно поймало луч солнца, падавший сквозь занавески.

Засыпая, Вилли гадает, откуда у простого констебля деньги на бриллианты.

Якоб

18 градусов 12 минут северной широты, 63 градуса 4 минуты западной долготы, думает Якоб, рассматривая гладь океана, на которой нет ни волн, ни даже ряби. Широта, долгота. Все это должно волновать меня. Но сегодня не волнует. Потому что я не знаю, как там Лора. Он представляет себе другой корабль, с другим темным трюмом, где она сидит и дрожит от полуденной жары.