Ухищрения и вожделения - Филлис Дороти Джеймс

Мэг заговорила снова:

– Конечно, мне могло померещиться. Только я так не думаю. Во всяком случае, ее здесь нет.

– Ее?

– Ну да. Разве я вам не сказала? У меня создалось совершенно четкое впечатление, что это женщина.

Глава 4

К четырем утра, когда Элис Мэар, тоненько и отчаянно вскрикнув, очнулась от ночного кошмара, над мысом поднимался ветер. Она протянула руку зажечь ночник, проверила время и легла на спину. Панический страх покидал ее медленно, глаза пристально глядели в потолок, пока ужасающая правдоподобность кошмара не истаяла в сознании. Это был старый сон, старый призрак, вернувшийся после долгих лет, вызванный к жизни событиями прошлого вечера и неоднократным повторением слова «убийство». С тех пор как Свистун принялся за дело, оно, это слово, казалось, постоянно звучит повсюду, словно носится в воздухе. Медленно-медленно Элис вернулась в реальный мир, явивший себя негромкими ночными шумами, вздохами ветра в трубах, ощущением крахмальной гладкости простыни под судорожно впившимися в нее пальцами, неестественно громким тиканьем часов и – более всего – прямоугольником бледного света за распахнутой рамой и раскрытыми шторами, в котором виднелось усыпанное звездами небо.

Сон не нуждался в истолковании. Это был просто еще один, новый вариант старого кошмара, не такой ужасный, как ночные видения детства, более рациональный, более взрослый кошмар. Она и Алекс снова были детьми, и все семейство жило вместе с миссис и мистером Копли в старом пасторском доме. Это – во сне – было вовсе не удивительно. Просто пасторский дом выглядел попросторнее и менее претенциозно, чем «Солнечный брег» – смешное название, ведь их дом стоял не на берегу, и солнце, казалось, никогда не заглядывало в его окна. Оба дома были построены в поздневикторианском стиле, из тяжелого красного кирпича, у обоих – по крыльцу под высокой заостренной крышей, а в глубине крыльца массивная дверь резного дерева, и каждый стоял одиноко, укрытый зеленью сада. Во сне Элис шла рядом с отцом по обсаженной кустами аллее. Отец нес кривой садовый нож-резак и одет был точно так, как в тот последний страшный осенний день: майка, промокшая от пота, и шорты. Он шагал широко, и слишком короткие шорты не могли скрыть выпирающую из-под них мошонку; бледные ноги от колен до ступней поросли густым черным волосом. На душе у Элис было неспокойно: она знала – Копли ждут, чтобы она приготовила им обед. Мистер Копли, облаченный в рясу и развевающийся стихарь, нетерпеливо шагал взад и вперед по лужайке за домом и, казалось, не замечал их присутствия. Отец что-то объяснял ей, слишком громко и с нарочитой терпеливостью – так он обычно разговаривал с матерью. Самый его голос как бы говорил: «Я знаю, ты слишком глупа, чтобы понять, но я буду говорить медленно и громко и, надеюсь, ты не станешь слишком долго испытывать мое терпение».

Он произнес: «Алекс не получит теперь эту должность. Я уж постараюсь, чтоб не получил. На такой пост никто не назначит человека, который убил собственного отца».

Говоря это, он взмахнул резаком, и Элис увидела, что лезвие обагрено кровью. И тут вдруг отец, сверкая глазами, бросился к ней, поднял руку, и она почувствовала, как острие ножа пронзило ей кожу на лбу и хлынувшая потоком кровь стала заливать глаза. Сейчас, уже совсем проснувшись, она часто дышала, как после быстрого бега. Поднесла ладонь ко лбу и поняла, что холодная влага на коже – не кровь, а пот.

Как всегда, раз уж она проснулась перед рассветом, не было ни малейшей надежды заснуть снова. Можно было бы встать, набросить халат, спуститься в кухню и заварить чай. Можно просмотреть гранки, почитать, послушать международную программу Би-би-си. Или принять снотворное. У нее огромный запас таблеток, ей-богу, достаточно сильных, чтобы подарить ей забвение. Но она старалась заставить себя отвыкнуть от снотворных. Поддаться соблазну теперь значило бы признать власть этого кошмара. Она сейчас встанет и заварит себе крепкого чаю. И не страшно, что она вдруг разбудит Алекса. Алекс очень крепко спит, даже зимние ураганы не в силах его разбудить. Но прежде чем встать, она должна совершить некую процедуру, вроде «изгнания бесов». Если она хочет, чтобы этот сон утратил власть над ней, если ей суждено каким-то образом помешать ему вновь и вновь возвращаться, она должна теперь, почти тридцать лет спустя, решиться и восстановить в памяти все события того дня.

Стоял теплый осенний день – начало октября. Она и Алекс вместе с отцом работали в саду. Отец расчищал густые заросли куманики и подстригал разросшиеся кусты, окаймлявшие дорожку в дальнем, не видном из окон дома конце сада. Отец яростно работал резаком, обрубая сучья, а она и Алекс оттаскивали их подальше в сторону, готовясь соорудить костер. Для этого времени года отец был одет слишком легко, но пот лил с него ручьем. Она и сейчас видела, как взлетает и падает его рука, слышала хруст сучьев под ножом, чувствовала, как колючки ранят ее пальцы, в ушах ее снова звучал резкий голос, отдающий приказы. А потом вдруг отец вскрикнул. То ли попался гнилой сучок, то ли отец промахнулся… Резак соскользнул и впился в голую ногу выше колена, и, обернувшись на крик, Элис увидела, как фонтаном хлынула из раны алая кровь, и отец стал оседать, словно раненый зверь, а пальцы его бессильно цеплялись за воздух. Выронив резак, он протянул к ней дрожащую правую руку, ладонью вверх и смотрел умоляюще, беспомощно, словно ребенок. Пытался что-то сказать, но Элис не могла расслышать слов. Словно зачарованная, она двинулась к отцу, но тут почувствовала, как ее схватили за руку: Алекс тащил ее прочь по дорожке, меж кустами лавровишни, в глубину фруктового сада.

Она крикнула:

– Алекс, стой! Он истекает кровью! Он умирает! Надо позвать на помощь.

Элис не могла вспомнить, сумела ли она и вправду произнести эти слова. Все, что осталось в памяти, – это сильные руки брата на ее плечах, когда он прижал ее спиной к корявому стволу яблони и держал так не отпуская. Он произнес только одно слово:

– Нет.

Содрогаясь от ужаса, с колотившимся сердцем, Элис не смогла бы высвободиться из его рук, даже если бы хотела. И она понимала, что Алексу важно это ее бессилие. То было его решение, его собственный акт возмездия. Ей, порабощенной чужой волей, освобожденной от ответственности, не дано было выбирать. Сейчас, тридцать лет спустя, она лежала замерев на кровати, не сводя глаз с прямоугольника неба в окне, и вспоминала это единственное слово и глаза брата, глядящие в ее глаза, его руки на ее плечах, грубое прикосновение древесной коры, царапающей ей спину сквозь сетчатую трикотажную футболку. Казалось, время остановилось. Она не могла сейчас вспомнить, как долго он держал ее так, не отпуская. Помнила только, что ей казалось – прошла целая вечность, целая вечность неизмеримого времени. А потом наконец он глубоко вздохнул и сказал:

– Ну ладно. Теперь можно. Пошли.

И это тоже было поразительно: он так четко мыслил, рассчитывал, как долго следует выждать. Он буквально волок ее за собой, пока они не остановились над телом отца. И глядя вниз, на по-прежнему протянутую, недвижную руку, на остекленевшие открытые глаза, на огромную красную лужу, медленно впитывающуюся в землю, Элис осознала, что перед ней – труп, что отца больше нет, нет и не будет, и ей уже не придется со страхом ждать, что он опять сделает с ней это, – никогда. Алекс посмотрел на нее и сказал, произнося слова громко и раздельно, словно говорил с умственно отсталым ребенком:

– Теперь он уже никогда не сделает с тобой того, что делал. Что бы это ни было. Никогда. Слушай меня внимательно, я расскажу тебе, что случилось. Мы ушли, а он остался. Мы пошли в сад, лазали на яблоню. Потом решили, что надо вернуться. И нашли его. Вот и все. Все очень просто. Тебе ничего больше говорить не надо. Говорить буду я, ты только не вмешивайся. Посмотри на меня, Элис. Посмотри на меня. Ты поняла?

Ее голос, когда она смогла заговорить, был хриплым и дрожащим, как у старухи. Слова застревали в горле.

– Да. Я поняла.

И снова Алекс схватил ее за руку и тащил за собой, бегом через лужайку, чуть не выдернув руку из сустава. Они ворвались в дом через кухонную дверь с криком, таким громким, что он больше походил на победный клич. Элис увидела, как побледнела мать, будто и она истекала кровью, услышала задыхающийся голос брата:

– С отцом несчастье. Доктора, скорее!

И она осталась в кухне одна. Было очень холодно. Плитки пола под ногами источали ледяной холод. Деревянная столешница, к которой она приникла лицом, холодила щеки. Никто не появлялся. Она смутно слышала, как кто-то звонит по телефону в передней. Слышались другие голоса, чьи-то шаги. Кто-то плакал. Потом – еще шаги и шорох автомобильных шин по гравию.

Алекс оказался прав. Все было очень просто. Никто не задавал ей вопросов, ни у кого не возникло никаких подозрений. Их рассказу поверили беспрекословно. Она не присутствовала на следствии, но Алекс был, правда, он так никогда и не рассказал ей, что там происходило. Потом некоторые из тех, кого это так или иначе касалось, – их семейный врач, поверенный, друзья ее матери – снова пришли к ним в дом. Получилось что-то вроде странного званого чаепития, с бутербродами и домашним пирогом с вареньем. Все были с детьми очень добры. Кто-то даже погладил ее по головке. Чей-то голос произнес: «Трагично, что никого не оказалось поблизости. Присутствие духа и элементарное знание приемов первой помощи – и он был бы жив».