Мулей - Эрленд Лу

18 июня

Отдала геймбой с играми девочке, с которой мы одновременно завтракали в отеле. Но ее отец вер­нул мне все и сказал на плохом немецко-английском, что девочка, ее зовут Анжела, не может при­нимать такие дорогие подарки от чужих. Я сказала, что подарила геймбой без всякой задней мысли и что мне будет приятно, если он останется у девоч­ки. Но папаша упирался. И в конце концов мне пришлось наврать, что я купила игрушку в пода­рок девочке, которая внезапно заболела и не может больше играть и вряд ли доживет до конца недели, для пущего эффекта я несколько секунд смотрела на него своими ланьими глазами, и он конечно сло­мался, взял и долго благодарил. Но грустно, что приходится врать, чтобы сделать доброе дело. Так не должно быть. Но строго говоря, это ведь не со­всем ложь. К сожалению.

19 июня

Меня умиляют близкие и друзья самоубийц, ко­гда они говорят, что ничто не указывало на такой исход. Покойный до самого конца вел себя совер­шенно нормально, говорят они. Это особенно уг­лубляет трагизм трагедии и превращает покойного в мистическую личность, которую никто не в со­стоянии постичь до конца. А родным и близким не остается ничего другого, как признать, что случив­шееся нельзя объяснить разумным образом. При­чины, побудившие умершего выбрать смерть, на­всегда останутся неясными для окружающих. Я бы вряд ли решилась на такое, будь у меня родные, ведь я бы знала, что их ждут годы ада, если я по­кончу с собой. Но поскольку семьи у меня уже нет, я могу позволить себе полностью игнорировать эту сторону проблемы.

Возможно, Кшиштоф задним числом будет ут­верждать, что он видел, что дело плохо, но его, ско­рей всего, никто не удосужится опросить. А Кон­станции с психогейром придется сказать, что они ничего подобного не ожидали. И Консуэло с Луи­сом тоже. Намекнуть им на то, что творится у меня в душе, равнозначно просьбе о помощи, но я не готова принять помощь, так что моя участь — но­сить маску и старательно посылать вовне сигна­лы «все хорошо», но не «отлично», иначе это вы­зовет подозрения. В общем, тут главное держать язык за зубами. Поэтому в ближайшие дни я соби­раюсь вести разгульную жизнь, по возможности в большой компании, трепаться с народом обо всем на свете и с жаром делиться планами на будущее, которые они потом будут обсуждать, не зная, как свести одно с другим и вообще с чем бы то ни было. И какого черта тратить время на то, чтобы морочить людям голову? Зачем? Ответить на этот вопрос я не могу. Но почему бы и нет? Раз мне это доставляет хоть какую-то радость.

20 июня

Сегодня на заре я добежала до аквапарка, пере­лезла через ограду и побыла там в одиночестве. Я села наверху самой высокой горки и смотрела, как первый слабый свет просочился со стороны Африки, и у меня возникло ощущение, будто я смотрю фильм о себе самой. Безлюдный парк раз­влечений внезапно стал мною. Я была запертым пустым аквапарком. Повсюду горки, они окраше­ны в яркие, манящие цвета, но сейчас, в полуть­ме, кажутся бледными и серыми. Вода отключена, поэтому кататься с них нельзя. Все вокруг созда­но для веселья, но сейчас бесцветно и безводно. Мне стало пронзительно жалко себя, и я подума­ла, что мечтаю, чтобы этот фильм поскорее кон­чился.

21 июня

Посреди ночи позвонила Консуэло и сказала, что мама-орлица вроде приняла своего малыша и что это надо отпраздновать. Еще бы! Я всегда го­това поучаствовать во всем, что люди считают ве­селым, чтобы они потом говорили, что Юлия бы­ла очень компанейская и вроде бы вполне нор­мальная девчонка.

Потом позвонил Кшиштоф. Он сперва очень обрадовался, что птенец вроде бы спасен, но потом всерьез расстроился, когда я без обиняков заявила ему, что он, Кшиштоф то есть, не в моем вкусе. Мне показалось, что лучше сказать это прямо. Хо­тя говорить такие слова больно, особенно потому что это неправда. Он нравится мне все больше и больше, но это нечестно будет с моей стороны — подогревать наши отношения, раз я знаю, что ско­ро в живых останется лишь один из нас. Ему на­до дальше строить свою жизнь. Пускай садится в свою красивую машину, едет в Польшу и най­дет там себе зазнобу. Я думаю отписать ему денег за все, что я заставила и еще заставлю его пере­жить.

22 июня

Летала с Консуэло и получила разрешение взле­теть самой, она не дотрагивалась до ручек. Да­же вспотела, пытаясь на ветру удерживать само­лет ровно, и в первый раз почувствовала, что это я лечу. Теперь я уверена, что справлюсь. И гото­ва исполнить план в ближайшие дни. Мне надо только еще кое-что утрясти.

23 июня

Написала письмо папиному адвокату, попро­сила немедленно продать дом со всей начинкой и машинами за цену максимального предложения и на вырученные деньги учредить Фонд помощи суицидалам имени Юлии. Я распорядилась, что­бы деньги были пущены в рост с таким расчетом, чтобы ежегодно можно было выдавать восемь-десять стипендий размером в пятьдесят — сто ты­сяч крон. Я желаю, чтобы в комиссию по распре­делению денег вошел один бывший папин колле­га и один экс-суицидник (его они пусть найдут сами). Эта комиссия должна рассматривать про­шения по мере поступления. Устанавливать ка­кие-то сроки подачи заявлений по-моему глупо, потому что желание жить или умереть возникает и проходит в любой момент в течение всего года. Я приложила список требований, которые долж­ны быть выполнены для того, чтобы заявление могло быть рассмотрено. Например, недостаточно немного хандрить. Соискатель должен докумен­тально доказать, что находится в подавленном со­стоянии давно и обращался за помощью. Деньги из фонда могут использоваться как угодно, лишь бы суицидалу стало легче жить, на них нельзя только покупать орудия самоубийства. В осталь­ном же человек волен исполнять все свои же­лания — путешествовать, покупать себе друзей, лошадей, собак, музыкальные инструменты, да что угодно. Разрешается обращаться за грантом несколько раз, через год после получения денег грантополучатель должен предоставить фонду не­большой отчет, на что они пошли и был ли от них прок. Проблемой такого фонда наверняка станет то, что некоторые суицидалы трудно вос­примут отказ, возможно для кого-то он станет последней каплей, но тут уж что поделаешь, всех спасти невозможно. К тому же и нежелательно, наверное. Кто всерьез хочет умереть, пусть умрет. А тех, кто думает, что хочет смерти, но в глуби­не души мечтает жить, — а я убеждена, что та­ких большинство, — отказ вряд ли глубоко по­трясет.

Еще я написала, что Кшиштоф должен полу­чить машину «БМВ» и миллион крон. На самом деле он на ней уже ездит, но я не знаю, соблюде­ны ли все формальности, перерегистрация и про­чее, так что на всякий случай я внесла этот пункт. У меня такое чувство, что Кшиштоф привязался к «БМВ» всем сердцем.

Кшиштофу отходит и Финч Хаттон, если он согласится его взять. И лучшие папины лыжи. Все это я написала в письме. Сейчас пойду его отправлю, с уведомлением о вручении, чтобы на­дежно, и мне останется только проститься с Кон­суэло, Констанцией и психогейром. Естественно, так, чтобы они не поняли, что это прощание.

Все, отправила письмо. Получила квитанцию. Женщина на почте сказала, что его доставят в Ос­ло через четыре-пять дней.

24 июня

Сегодня ни с кем не говорила. Весь день си­дела на террасе и смотрела вдаль. Я чувствую, что готова и полна холодной решимости. Такое же чувство было у меня накануне той первой по­пытки, в январе. Никакой печали и уныния, прав­да, и радостного подъема тоже не наблюдается. Душевная и мыслительная работа проделана, те­перь остается только сделать дело, на чью-то по­мощь рассчитывать не приходится, только на се­бя. Дальше ждать у моря погоды я не могу. Се­годня много думала о том, что можно бы сделать и что я делаю — или не делаю. Всякий день со­стоит из множества движений, мыслей и поры­вов. Некоторым образом мысль — тоже движение. Просто неразличимое. Но в голове что-то сдви­гается. Сигнал посылается и возвращается. К за­втраку я успела сделать тысячи мускульных дви­жений и перекидать в мозгу миллионы информа­ционных импульсов. Я кручусь в кровати, скребу щеку, ворошу пальцами волосы, пялюсь в про­странство, спускаю ноги на пол, иду в туалет, и даже эти простых три слова — иду в туалет — предполагают невероятное множество решений, согласований, сочетаний и сочленений, чтобы они завершились неким действием. За простотой все­го этого, совершаемого легко, будто играючи, так же легко забыть, что этот затверженный ритуал отточенных движений может быть использован не только для того, чтобы продолжать жить как прежде. Ритуал можно изменить. С той же лег­костью и непринужденностью, с которой человек доходит до туалета, он может взобраться на пара­пет моста и прыгнуть вниз. Движения и течения потоков информации в мозгу останутся теми же. Поднять ногу, взяться рукой, подтянуться, отпус­тить руки, закричать. Говорят, что мы использу­ем мощность нашего мозга только на несколько процентов, не знаю, правда ли это, но я убеждена, что мы совершаем лишь малую толику тех дви­жений, для которых создано наше тело. Потому что движемся мы в рамках маленького и безопас­ного мирка, где мы заранее знаем, что запустит цепочку причин и следствий и как мы ее потом прервем. Но стоит нам сделать шаг за привычные рамки, как все становится опасным. Я горжусь тем, что скоро нарушу рутинный ритм, и тем, что я исчезну, потому что сделаю то, чего не делала раньше. Я закончу новым для меня опытом. Он будет стоить мне жизни, но он стоит ее. Как я считаю.