Плач по уехавшей учительнице рисования (сборник) - Майя Кучерская

А ты с любовью: «Это не метелки, это – драцена». Ха! Так ты еще и подруга цветов? Где же лейка? Да какая там лейка! Опять я забыла. Ночью само – огромно, зябко – распахивается окно, влажно дышит. И, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, волна накрывает все растения незаметно быстро, откатывает назад – обдавая запахом желтых кувшинок твои спящие ноздри, – вот и поливка готова, так? Не отвечай, не отвечай мне! Тс-с. Ты же спишь, не видишь?

Я живу над тобой, этажом выше – на твоем втором мне темновато. Живу, потому что теперь я твоя соседка. Надеваем фартуки?

Заходи и спрашивай – ой, простите, а нет ли у вас – а то у меня кончилась просто совсем и до самой крупинки.

Не хочешь? Хорошо, давай я спрошу.

Тогда ты в фартуке, а я в футболке и в джинсах.

Простите, а у вас нет ли капельки соли? Немного помидоров? Желательно огурец, лучше восемь. Четыре щепотки перца. Фунт сметаны, пол-унции чего-то еще. Едкая сирень лука. Я хочу порезать, посолить, поперчить, да-да, и укропчик, вот этот, да что вы, неужто прямехонько с грядки? Тоже растет на подоконнике, тянется к людям. Какое же счастье, что снова лето. Но мой салат все равно – «весенний». Салат вечной весны из помидоров и огурцов в сиренево-белых кольцах.

Угощаю! Вот самое витаминное в твоей жизни блюдо, а вот эта наша такая простая огуречная дружба.

А на следующий день ты ко мне – вот сварила соляночки, знаю, супа у тебя никогда, хочешь?

Но какая же это солянка! Это пища тех, кто ходит в столовку только на небе. Выхлебываю ее в один глоток, даже ложка гнутая не успевает как следует потрудиться, даже скатерть-клеенка, продырявленная сигаретами (ну, прости), прожженными глазками вылупилась изумленно – вот она, закадычная женская дружба.

А после обеда наговоримся всласть – о мужьях, о детях, внуках, внучках, зятьях, ценах, продуктах – о чем там еще воркуют кумушки на сосне?

Не нравится? Да, ты не кумушка, знаю. Хорошо, тогда просто опять возьмемся за руки, да, за руки, не волнуйся, что ты все дергаешься, точно лань, это я лань, а не ты, а и то не дергаюсь.

Встанем на подоконник, вот наша любимая дверь, да какое самоубийство, ну, что ты все нервничаешь – забыла, на каком живешь этаже? Вот гляди, это паруса в голубых разводах, а это молнии моря, мира, держись.

И чуть пружинят гладкие доски палубы. Дерево – гибкое, так удивительно, да? Скрып мачты, плотные шлепки волны о борта, водные гуканья – бывают ли звуки краше? Плывем с тобой без капитана, без моряков – зачем? Ультрамарин с хвойным оттенком, россыпь мелких барашков, паруса натянуты, рулим по сменам. Запах тины и воли, глубокой ночью переплываем в озеро. Лишь под самое утро на берегу среди зеленых холмов и рощиц поднимается темный, немного замшелый замок – в усмешечках мелких башен. Вспыхивают запонки заполненных пушками бойниц. Тяжкий мост на цепях гремящих. Вряд ли нам, конечно, откроют.

Все равно нетерпеливо сойдем на берег, качается под ногами, туфли бросим, босыми в колкий шелк травы, сорвем первую землянику. Гляди-ко, корова. Спокойная, сонная и будто отмытая, в черных пятнах на ярко-белом. Все-таки явная заграница. Швейцария, да?

– Нет, Германия, – уточняешь ты тихо.

Ну, слава богу, хоть что-то произнесла. Слизываю с губ капельку словесной влаги – не напиться, но все-таки кое-что. Ты вообще замечаешь, как здесь красиво? Когда ты в последний раз жила в общем сне с кем-нибудь?

Позади замка маленький храм. Белый с красной черепичной крышей. Дверь открыта.

В храме – свечки, заходи кто хочешь, зажигай свои. На лавочке в глубине, даже сразу не видно, сидит седенький батюшка и улыбается – Бог вас благословит, девочки, Бог вас благословит.

И тут мы очнемся. Сидя на подоконнике среди драцен, фиалковых всплесков и красных бегоний – рядом. Вот и подружили с тобой по-соседски, да? Ладно, пойду уже. Синей лошадью вздохну у тебя на пороге.

– Подожди немного, – ты скажешь. – Светает, но ничего ведь не ходит еще. Давай постелю тебе на кухне, годится?

Знакомый топчанчик, темнота обнимает, ничего не видно.

Только блюдца поют и ложки скочут, только чашки, за ручки схватясь, хохочут. Но сплю, сплю, сплю.

Когда ты появилась у нас? В нашем интернате для? Довольно поздно, классе в пятом, наверное, или в шестом? Не помню. Но очень не сразу. Так всем и казалось сначала: поздно! Поздно ты к нам пришла, когда уже ничего не поправишь. Но ты все равно приходила. Хотя сначала мы смеялись. Над тобой, над кем же – а ты будто и не понимала, что твои куколки, сказки, нитки, пуговицы, щепки – все твои побрякушки!.. мы давным-давно пере-рос-ли. Помнишь, как Светка схватила клубки и стала ими кидаться и будто случайно выкинула один за одним в окно? Ты ей скрутила руки, помнишь? Нам понравилось твое сопротивление. Ты вообще оказалась упрямой! Все настаивала, что это занятия не для малышей, нет, как раз для нас, для, так сказать, взрослых, да-да, да-да, да-да. И в конце концов убедила даже Евгешу. Особенно когда на благотворительной ярмарке под твоим руководством наши поделки принесли дому нехилый доход. И упорно учила нас шить, лепить, мастерить из любого подручного материала. Игрушки, солонки, шкатулки, человечков-подвески к зеркальцу заднего вида, но можно и на лампу, на холодильник, крепим круглый магнитик – вот и кусок хлеба у вас в руках. Можно сдавать в салоны, магазины, а можно учить других. И рассказывала, как сделать офигенный наряд из ничего. Вот здесь обметать. Шарфик, браслет, сумочка – красоту можно сшить из воздуха, из внезапного поворота головы, из небрежности мнимой.

Вот послушайте, вырезала ты кружок из светлого фетра, – жила-была одна девочка, и она твердо знала: нет никого некрасивее, чем она, на земле. Черные глазки, печальный ротик – ножницами чик-чик. Но как-то раз эта страхолюдина-девочка вышла во двор ненавистной школы и увидела у ног упавшую ветку, вообще-то это была просто кривая ветка березы, но чем-то она напомнила девочке маленького лося, лосенка со склоненной вниз головой…

Так все время и было. Ты учила нас премудростям рук, а заодно рассказывала свои сказки, и вскоре мы реально подсели. На занятия, на сказки. Они были странные, в них все мешалось, девочки из современных городов, с мобильниками и Интернетом, Иван-царевичи, принцессы, короли, щуки, единороги. Сквозь то, что ты создавала на наших глазах, из слов, картонок, прищепок, пустых стержней, пробок, фольги, скорлупок проступал неожиданный, совершенно новый смысл.

На стол неловко впрыгивал инвалид-капитан на одной ноге по стойке смирно: слишком любил играть в солдатиков, перпендикуляры и маршировку, вот страсть к прямохождению и искалечила его навсегда. Парусник с лягушонком, который почему-то не умел плавать, но выжил благодаря своему инженерному дару. Рыжеволосая в косичках из мочалки – хулиганка, которая жаждала только любви и всех обижала одного этого ради, чтобы однажды стать доброй, умной – сестрой, женой, мамой. Желтый из пинпонговых шариков мишка Винни, лежебока, лентяй, зато сберег чистоту души. Именно с помощью лени. У всех и всегда находился выход, каждый придумывал и догадывался, как ему жить, и даже плохое оборачивалось во благо. Вот про что ты рассказывала сказки.

Потом тебе наконец разрешили забирать нас на денек, и ты стала приглашать на выходной всю нашу компашку. Светка к тому времени уже называла тебя мамой, правда, вскоре она стала сбегать все чаще и чаще, в ней словно жил сумасшедший железный моторчик, ему бессмысленно было сопротивляться, никакими силами нельзя было ее удержать – невозможно! – так и шло, пока ее не убили, в зарослях Измайловского парка. Хотя нам наврали другое – мы узнали все равно. Никто не смог уберечь Алену, уже совсем взрослой, четырнадцатилетней, резко усыновили французы, и она укатила в замок с башенками и белыми лебедями на темно-зеленом, открытку прислала один раз. Всё. На наши письма, вопросы – ни звука, ни слова! «Значит, ей хорошо, – улыбалась ты. – Пишут часто, только когда страдают». Настя, самая тебе преданная из всех, держалась дольше других, но этой осенью до того увлеклась своим байкером…

Так я и осталась одна.

Тут ты как раз сломала руку – и два месяца мы ничем не занимались, зато я приезжала к тебе домой несколько раз – просто так. Ты просила сделать кое-что по хозяйству, поила чаем, один раз даже оставила переночевать – кухня, чашки, топчанчик и пляски ложек.

Никогда я так и не смогла назвать тебя «мама». Какая ты мне мама, слушай! Я сама уже мама почти, Евгешка-то выбила для меня, как для самой умной! для надежды и гордости! три побежденные олимпиады – я давно поступила куда захочу! – выбила мне жилье, у меня будет своя квартира, однушка на самом краю, ну и что – все равно дико круто. Только что мне там делать одной в однушке? Просто жить, ты сказала, Гос-поди! Но разве же дело в этом, разве в этом ужас – когда началось оформление этой квартиры – стало ясно, не только школа кончается, не только я переезжаю в другой дом, кончается зачем мне к тебе приходить – эти рамки крошатся, уроки кройки-шитья-дизайна, мастер-классы, как быть женщиной, мамой, женой, сестрой (мы потом догадались, что ты и про это) – назови как угодно, но все это шипит, испаряется, будто не было… Ты сказала глубокой ночью, когда догорел наш выпускной, последний фейерверк и стало пора прощаться, я спросила тебя одними глазами: «Что же дальше?» Ты ответила вслух: «Как далеко мы забрались на этом кораблике, тут уж и дом мой недалеко, пешком можно дойти – хочешь переночуешь?» А когда мы добрались наконец до дома, ты добавила, будто сама слегка этому удивляясь, в твоем непередаваемом отстраненном духе: «Что ж, давай теперь просто дружить». Я сказала, вдруг потеряв голос, просипела едва различимо: но я не знаю, что это значит. А ты ответила: ну, подумай.