Временно - Лейхтер Хилари

— Вот это да, — восхищается директор, наполняя мой бокал, — а теперь коктейли!

На щеках у нее россыпь веснушек, ниже — мягкая линия улыбок, и платит она мне комком смятой налички.

— Мы также хотим предложить тебе уникальную возможность вложить часть своего заработка в дальнейшее производство листовок.

Я принимаю эту честь.

Утром листовок больше, но сперва директор напоминает, что я должна раздать их все до единой.

— Мы не можем рисковать, чтобы какая-нибудь случайная листовка вернулась в эту пещеру.

Затем от двери до двери, дальше по тротуару, через квартал и весь город, с пончо, полным листовок. Мелкий дождь, прошивающий день. Через глухие переулки, по односторонним улочкам, узким улочкам, мимо позвонков угловых магазинов, скрепляющих собой весь скелет города. Листовка для человека, пекущего горячие панини.

Могу ли я заинтересовать вас листовкой о ваших правах? Могу ли я заинтересовать вас листовкой о моих правах? А что скажете насчет ограничений? А направлений? Могу ли я предложить вам листовку с изображением вашего тела, чтобы рассказать вам о вашем теле, дать инструкции по применению вашего тела, написанные кем-то другим?

Пожалуйста, мэм, возьмите листовку. Возьмите в руку, утащите за дверь, отложите в сторону. Забудьте о ней на год, затем вспомните и найдите в ящике, забитом меню кафешек навынос и старыми списками дел. Попробуйте прочитать листовку, попробуйте прикоснуться к ней. «Ой, — скажете вы, — мне сейчас не до этого! — скажете вы. — Как же больно, мамочки!» Отложите листовку обратно в ящик, задвиньте ящик посильнее, пометьте на ящике: «Важное», повторите все это через год, с новой стрижкой, в новом доме, с новым мужем, новой стрижкой, новой машиной, новым мужем, пока листовка не поникнет под весом других листовок, почти выполненных дел, в ящике с документами, которые давно стоит рассортировать, ящике с документами, которые давно следует уничтожить. Затем наконец уничтожьте и эту листовку, потому что выбросить ее вы не сможете никогда, ни за что, потому что вы выбрасываете только то, что бесполезно. И хотя вы совсем не уверены в ее пользе, но просто знаете, что листовка полезна. Знаете, что она важна. Вы чувствовали, как она трудилась над вашей жизнью, священный труд в тишине, жизнь, созданная листовкой. И хотя вы не знаете, как так получается, вы уверены, что этот клочок бумаги как-то меняет вашу жизнь, этот клочок бумаги причиняет боль, режет вам пальцы, не делает больше ничего, только напоминает вам о чем-то (о чем?), о каком-то месте (о каком?), о вашем первом муже, который сидел на диване в тот день, когда листовка впервые попала к вам в руки. Она бесполезна, разве что убеждает вас снова и снова в собственной необходимости, разве что вы ею воспользуетесь, разве что освободите ее, освободите саму себя когда-нибудь.

— Могу я взять две? — спрашивает женщина.

— Нет, — отвечаю я.

Я возвращаюсь в пещеру, мои пальцы покрыты рубцами, у меня больше нет ни одной листовки.

— Отлично поработала, — говорит директор листовок.

Есть работа, которую нельзя сделать хорошо или плохо. Ее можно просто сделать или не сделать. Не существует такой шкалы для измерения успеха в работе, которой я занимаюсь, так что эта похвала бессмысленна, и я игнорирую ее.

Она спрашивает:

— Согласна на ночную смену?

— Разумеется, — отвечаю я и вновь отправляюсь на улицы раздавать листовки с лицом Карла; чернила, которыми оно напечатано, густо пачкают руки. «Беглец», — написано на листовке.

Я возвращаюсь в пещеру в своем пончо с пустыми карманами, насвистывая мелодию разносчика листовок. Директор плачет, и пещера всасывает ее всхлипы, но возвращает рычание. На волосы ее так падает свет, что они похожи на чешую.

— Боже, ты вернулась, — говорит она, рычание затихает, локоны разливаются по плечам водопадом, никакой больше чешуи. — Мои листовки! Мои бедные листовки, — говорит она, — совсем одни в этом большом мире.

— А разве не там они и должны быть?

— Там ошибка, — говорит она, — всего одна маленькая ошибочка, мы напечатали не те листовки. Взяли не тот цвет! Не тот шрифт! Да еще и с опечаткой.

— Ясно, — говорю я и вешаю пончо у входа в пещеру.

— Ты должна вернуть те листовки, все до одной.

— Просто забрать их?

— Забрать. — Она откашливается, вытирает нос. — Помни, правила те же. Если ты не вернешь все листовки до единой, случатся страшные вещи. О, мои бедные листовки!

Я набрасываю пончо на плечи и разворачиваюсь, чтобы в обратном порядке повторить свой путь. Пожалуйста, могу я забрать эту листовку? Пожалуйста, могу я забрать ее обратно в мою пещеру? Где-то мне везет больше, где-то меньше. Одна женщина уже выкинула свою листовку, и я нахожу ее в мусорке у порога.

Мужчина обнаруживает листовку, засунутую под дверной коврик.

— Ой, заберите! — говорит он, пихая ее мне, словно та обжигает ему руки.

Женщина подложила листовку подо что-то.

— Блин! — вскрикивает она и бросает ее мне в лицо, словно та обжигающе ледяная.

— Держите, — говорит семья, снимая листовку с холодильника из-под магнита и засовывая в мой карман.

Если я даю листовку, а потом забираю ту же самую листовку, значит ли это, что весь опыт уничтожен? Что мне делать с изящной простотой этого исправления, исправления, которое уничтожает и меня? Я решаю оставить небольшое напоминание в мире, несколько не возвращенных, не искомых листовок. Я знаю, что меня предупреждали так не делать, но не выношу задания, которые нужно вначале выполнять, а потом развыполнять обратно. Потому что, в конце концов, кто я такая после этого?

Я возвращаюсь в пещеру с карманами, не совсем забитыми листовками, нескольких не хватает. Стены в пещере покрыты плесенью, директор не замечает моего возвращения. Но я ясно вижу ее. У нее хвост, гладкая, даже на вид твердая шкура покрывает лицо директора. Улыбка стала гримасой недовольства и рыка, глубокие складки вокруг рта выпускают на свободу потоки огня. Точнее, не совсем огня, а чего-то похожего на огонь, чего-то родственного ему, какого-то голубоватого жара с золотыми вкраплениями, с волшебным сиянием вытекающего изо рта прямо на стопки свежих листовок.

— Эм-м, — удается мне выдавить из себя.

Она оборачивается ко мне, и я вижу, как морщится ее лицо, точно влажный корнеплод, из которого делают смузи, что-то, честно говоря, прекрасное.

— Что? — рьгчит она, протягивая мне новую стопку свежеотпечатанных листовок. — Держи. Опечатка исправлена. Пока тебя не было, я все исправила.

— Хорошо. А еще что-то случилось… пока меня не было?

Ей требуется минута, чтобы заметить чешую, хвост, как он закручивается и оборачивается вокруг ее лица, глаза ее раскрываются еще шире.

— Я смотрю, ты вернула не все листовки, — рычит она, и с каждым словом рычание становится все громче.

— Но я вернула большинство!

— Я предупреждала тебя, — рычит она все сильнее, и я вижу ее зубы, размером с мой кулак, — что может случиться страшное.

Директор вытягивается на задних лапах, раскрывает за спиной крылья. И вылетает из пещеры в открытый мир. Я выпустила ее на свободу, хотя именно этого и не должна была делать.

Я раскладываю по карманам листовки и свои вещи.

Теперь я провожу время с листовками. Мне кажется, если я буду и дальше раздавать их, смогу вернуть директора обратно в ее пещеру. Я отправляюсь на улицу, на которой еще никогда не была, и гордо раздаю там листовки. Я поворачиваю на следующую улицу и засовываю листовки в щели почтовых ящиков, в дверные проемы. Иногда я нажимаю на кнопки звонков — оказывается, одиночество не так уж и ужасно. Я замечаю росток скуки, скрывшийся в моем сознании, и хочу вырвать его. Я вытягиваю его и вытягиваю, пока не начинает идти кровь. В другие времена скука расцветает в моей груди ярко-синей электрической нитью, пустым расписа-ниєм, дивным свежим снегом. Скука листовок проводит проверку моих ожиданий, упаковывает мою бродячую жизнь в один простой, скучный документ, в котором есть странный, но складный смысл.