Белый, белый день... - Александр Мишарин

Огромные сине-лазоревые, живые, мужские глаза придвинулись к ее зрачкам. Но Дашенька была по-прежнему неподвижна. Она знала, что значит любой внешний взгляд. Злые глаза санитарки, вырывающей из ее рук замшевый, бордовый ридикюльчик с их наследными драгоценностями… Нависающий над ней взгляд, когда она в пятый раз со страшными муками рожала. Но остались только три девочки. И глаза были чужими и устремленными не к ней, а от нее…

Жадные, рыжие, почти злые ласки Георгия – ее мужа… Ома была счастлива, когда его уносило по каким-то ярмаркам, путешествиям… Лживые лица адвокатов, управляющих, чиновников и массы людей, среди которых ей нужно было крутиться, считать, ловить, всегда и везде быть начеку. Чтобы семейное дело не шаталось, не катилось в пропасть!.. И оно не шаталось благодаря ей. Оно просто всё рухнуло в 19-м году! С отступлением Колчака. До этого она еще цеплялась за последнее…

Тогда она оседлала одноконку и уехала в тайгу, на заимку. И плакала там дней пять… Плакала по своей жизни!.. Ей уже было все равно, как жить. Куда ехать… Кого спасать… Кому отдавать последнее…

В Кисловодск – так в Кисловодск! К красным – так к красным! К белым – так к белым! Или даже к своей маме, которую она почти не помнила…

Дашенька улыбнулась. Она оставалась в себе, в той давней-давней, другой жизни, которой ей хватило на все, когда-то уже промчавшиеся, пятьдесят два года.

Что от нее хотят эти врачи… родители… близкие?!

Она уже раз изжила себя… Она ведь только футляр когда-то уже прожитой… может быть, в чем-то родной жизни…

Но почему рядом так ясно горят эти живые человеческие, сумасшедшие глаза? Глаза ни бога, ни врача… Кто-то зовет ее? Снова рожать?! Нет!..

«Тогда для чего ты зовешь меня? Не приближаясь и не говоря ни слова? Отчего ты стоишь вдали?..»

Дашенька вдруг, как обычная восьмилетняя девочка, всхлипнула и разразилась облегчающими, покорными великой жизни ярко-синими слезами…

ГОЛОС

Повесть

I

Он снова объелся за ужином в гостиничном ресторане. И заснул… Подобное с Лукой Ильичем часто случалось в последнее время.

Ему было хорошо – река летняя, просторная… Длинный песчаный плес и нестерпимо сверкающее солнце на тихой ряби воды. Ему – двенадцать, не больше! И так хочется жить, что он невольно заплакал во сне.

Лука Ильич чувствовал собственные теплые слезы, катящиеся по лицу, и это было тоже приятно. Он приоткрыл веки и осторожно осмотрелся – кажется, никто ничего не заметил.

За его столиком с чуть напряженными лицами сидела его «троица», его охранник и шофер Вэл, его секретарь – Терентьич и лупоглазый, в сильных очках, Карл Греве – его продюсер. Они-то все видели, но не посмели его тревожить.

– Мороженое? Сыр? – спросил Луку Ильича как ни в чем не бывало Альберт Терентьич.

– Концерт… Завтра? – обратился к Греве Лука Ильич.

– Послезавтра, – встрепенулся продюсер и повернулся к Мордасову своими белыми, большими, словно бараньими, глазами. – А завтра с утра пресс-конференция.

– А потом репетиция, – вставил Терентьич.

– Ну да… – кивнул Мордасов. Достал белый платок и начал вытирать свое большое, быстро сохнущее лицо.

Ничего нового, все как везде… Как в Риме, Штуттгарте, Сиднее, Осаке… Как будто это и не была Москва!

Мордасов не был здесь двадцать шесть лет. Уехал почти сорокалетним – молодым, еще стройным, веселым кудрявым атлетом, полным амбиций, большого честолюбия, жажды жизни, женщин, денег, мировой славы…

Всё, всё, кажется, он получил… Из среднего баритончика московской оперетты Лука стал мировой звездой. Уже лет пятнадцать – двадцать, как имя Луки Мордэ украшает афиши лучших оперных театров, мировых фестивалей, самых престижных концертных залов. Его диски, записи, пластинки, CD-ROMbi раскупаются во всем мире сотнями тысяч экземпляров.

Даже голос Луки Ильича – подлинный его голос! – оказался не баритончик, а редкостный – героический! – тенор… Так поставил ему голосовой аппарат синьор Банелли после трех лет учебы в Вероне. Этот светящийся от старости, неукротимый, вздорный синьор Бонелли истязал его все эти годы, но добился, открыл, переломал всю природу Луки Ильича. И, добившись своего, тихо упокоился на кладбище св. Фредерики в родной Вероне. Его подлинный отец, его созидатель, его учитель и Бог…

Глаза Мордасова снова предательски засверкали… Но он пересилил себя.

– Вэл, в машину! – И, повернувшись к остальным, бросил довольно резко: – А вам – спать!

Лука Ильич попытался поднять из кресла свое огромное, колышащееся тело… И невольно просительно взглянул на охранника.

Через минуту, поддерживаемый стальной рукой Вэла, Лука Мордэ величественно выплыл из ресторана, сопровождаемый своей небольшой свитой. Он чувствовал на себе любопытствующие глаза. Он привык к ним везде – и в Старом, и в Новом Свете. Но все равно они были приятны – и он сам это понимал! – его легкомысленной, даже пустой душе артиста, фигляра, человека публики…

Все трое сопровождающих помогали Луке Ильичу одеваться, Терентьич завязывал шарф на драгоценном горле, г-н Греве держал шляпу-«барсолино» и тяжелую трость наготове. Потом также втроем усаживали маэстро в тяжелый «Линкольн» – кто подавал таблетки, кто укрывал ноги пледом.

Наконец двинулись… Машина выехала на улицу Горького, и Лука Ильич невольно прикрыл веки. Он не хотел смотреть на эту новую сверкающую неоном, подсветками, яркими витринами, безвкусно обильной рекламой, незнакомую ему улицу. Она снова мстила ему. «Мы тоже кое-чего достигли, пока тебя не было!» Она словно умаляла его достижения. Его победу, его триумф, с которым он должен был вернуться в родной город. Триумф, которого он ждал все эти долгие двадцать шесть лет!

Может быть, лишние года два-три он и пропустил. Но ведь график гастролей расписан на три-четыре года вперед. Железный график – нечего смотреть в бараньи глаза якобы стеснительного Карла Греве… Он-то как раз спуску не даст. Болезнь и ту в причину не защитает! Как три года назад из-за гриппа Лука Ильич должен был отказаться от трех выступлений в «Метро»… Сколько проблем тогда возникло… И теперь «Метро» для него закрыто…

«Ну посмотрим еще… Посмотрим!» – пробурчал про себя маэстро.

Лука Ильич уже знал, что ныне Москву никакими мировыми звездами не удивишь. Не то что пять-шесть лет назад. Тогда пялились на любого вышедшего в тираж знаменитого на Западе артиста.

А теперь? Зал-то полный, не знаю, соберешь ли?

– Останови-ка здесь, – обратился он к шоферу.

Вэл осторожно подкатил к тротуару. Выскочил из машины, открыл дверь, помог Луке Ильичу выбраться из автомобиля.

– Иди, иди… Я сам. – Мордасов сделал неуверенный шаг-другой по асфальту. Его большую, в длинном плаще и старомодной шляпе, странную фигуру обтекала вечерняя праздная толпа.

Лука Ильич стоял почти у самого бордюра и смотрел вниз по улице, упираясь взглядом в Исторический музей, угол Кремля, в водоворот красных огней машин, сбегающих вниз от Моссовета к «Националю», Манежной площади.

Он расстегнул плащ, откинул на плечи шарф и, вздохнув полной грудью, вдруг до боли в душе почувствовал, что он в Москве, дома…

Этот особый, пахнущий, несмотря на октябрь месяц, весной, весенней влажностью, чуть острый от гниющей листвы холодок, стремительный, какой-то детский, тревожащий душу, глубоко проникающий в легкие, в самое сердце, словно парализовал старого человека.

Он невольно закрыл глаза – ровный, мерный шум сотен машин, далекие обрывки людских разговоров, чужих голосов, каких-то гудков, свистков, даже бой часов издалека убаюкивали, завораживали сознание.

Ему казалось, что открой он глаза и… И не будет старого Луки Мордэ. А вместо него по этой сотне раз пробеганной им улице будет мчаться куда-то молодой, стремительный, еще чувствующий свое тело, как единое ядро, сгусток мышц, желаний, глупых мыслей или наивных надежд, молоденький московский артист Лук Мордасов. Так его тогда все звали – просто «Лук», «Лучок»… «Лучара»…

Старику вдруг стало так жалко этого молодого парнишку – всегда подвыпившего, кое-как одетого, вечно носящегося с какими-то полубредовыми идеями, с копеечными надеждами, с двумя мгновенными браками и так же мгновенно забытыми, с десятками таких же непутевых, но вечно оптимистических друзей, сотнями приятелей, завсегдатаев актерского ресторана, с парой десяток в кармане…

Со всей жизнью впереди…

Лука Ильич сделал несколько шагов и остановился. Что-то очень знакомое было в этой арке и уходящей в нее улице.

Он не помнил, что точно… Но что-то напоминала ему эта арка, эти сталинские гранитные колонны и сероватый в тени невзрачный дом в стиле двадцатых годов. Он всмотрелся в предвечернюю темноту и увидел несколько мемориальных досок на доме.

Да, да… Он точно бывал в этом доме! Но у кого? У кого?!

Память отказывала ему, и он не стал напрягать ее, зная, что все равно позже вспомнит. Обязательно вспомнит, так теперь часто бывало с ним. Ступор, полное рассеяние внимания, а потом вдруг – бац и все вспоминается как на ладони.