Любимая звезда - Анна Радзивилл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Слова «погуляем», «до утра» и «целую» были подчёркнуты маминой рукой. Красным карандашом.
Ну что… Двое суток не выходила она из сарая, в котором заперлась изнутри. К дверям подходила тётка, пыталась её вразумить. «Пойми, он погубит твою весну! – говорила тётка. – Но мы попытаемся, мы должны тебя спасти!» Мама, трагически опустив руки, молчала рядом. Её видно было в щель сарая.
Осенью они уже целовались не на бумаге. Нет, он так и не «погубил её весну». Но оттого, что не надо им стало скрывать свою нежность, они сделались совсем родными.
…Мокрый сад у Никольского собора. Вечер. Сквозь чёрные ветки тускло блестят отмытые дождями золотые купола. Листья плавают в лужах и слабо светятся в темноте. Ей тепло… Какие сильные у него плечи!
– А ты никогда меня не забудешь? – спрашивает он.
Она молчит и очень старается не заплакать. Не спрашивает его: «А разве когда-нибудь мы расстанемся?»
Он долго и обстоятельно закутывает ей шею пушистым шарфиком. Ничего она не спрашивает, потому что знает: с ним что-то случилось. Что-то происходит у неё за спиной. Они старательно и не сговариваясь не мечтают больше о будущем. Не говорят о родителях. Их общее будущее, такое бесспорное сначала, стало двоиться и нырять в расплывчатый осенний туман. И от этого вместе с холодными ветрами налетает тоска.
«А ты никогда меня не забудешь?»
Наверное, он тоже боролся. Его «милиционеры» решили всё-таки на неё посмотреть. Поэтому она приглашена была к ним домой – праздновали его день рождения. Ему исполнялось семнадцать лет.
«Милиционеры» оказались одинаковыми такими приветливыми серенькими мышками. Даже трудно было сразу разобраться, кто из них мама, а кто – бабушка.
Они жили на втором этаже в огромной генеральской квартире, которая давно уже стала коммуналкой.
Маленькая комната с огромным окном. Высокая кровать у стены. А над кроватью – портрет. Она ахнула: так вот на кого он похож! Его отец, красивый строгий человек с орденом Красной Звезды на груди.
Их ровесников за столом не было. Сидела ещё полная седая дама – соседка-генеральша. Она так и жила тут, в своей квартире, в большой квадратной комнате с окнами на Неву.
За столом разговаривали вежливо и ни о чём. Запомнилось ещё странное варенье. Никак нельзя было угадать, из чего оно сварено. Брусочки мармелада в брусничном сиропе. Оказалось, это они варили морковку в бруснике. Всей квартирой. Это было и вкусно, и очень выгодно.
Потом он сказал:
– А знаешь, ты понравилась генеральше. Она мне говорит: «И фигурка у неё прелестная, и ножки. А какие волосы!»
Что подумали про неё мама и бабушка, она не спрашивала.
Никто ей ничего не объяснял, но теперь она точно знала: да, с ним что-то случилось. Он потускнел, потемнел как-то, ему уже не хотелось смеяться. Вместо Академии художеств он подал документы в целлюлозно-бумажный техникум. И поступил туда. И лихо говорил о том, что хотя его теперь и заберут в армию, но он и там не пропадёт, потому что умеет рисовать. Будет рисовать плакаты и лозунги.
Однажды принёс на свидание все её письма – вернул.
– Зачем? – изумилась она. – Мне же они не нужны!
Так было надо. Но почему – объяснить он не сумел.
Наконец пришёл день, когда он сказал, что нужно им временно расстаться. Лет на десять. А там, когда всё прояснится, они, конечно, снова встретятся.
Она трясла его и пытала: что должно проясниться? Почему? Зачем всё это? Но он молчал так глухо, что ясно стало: спрашивать его бесполезно.
Всё-таки они ещё несколько раз виделись. Лили дожди. Продрогшие, несчастные, бродили они по мокрым улицам. Фонари болтались на ветру, визжали, путали свет и тень, явь и сон. Ей казалось: вот расстанутся они сейчас – и фонари погаснут.
Он подвёл её к дому. Оставалось только перейти улицу.
– Ну, прощай! – вдруг сказал он страшное слово.
Она ничего не ответила, повернулась и бросилась к своей парадной.
Раздался грохот, звон, визг – и стало темно… Значит, фонари всё-таки погасли?
Трамвай, затормозив каким-то чудом в последний миг, отшвырнул её метра на два вперёд, на рельсы. Мокрый стальной обод колеса сверкнул у самых глаз.
Она поднялась, ещё ничего не понимая. Остолбеневший водитель смотрел прямо на неё. Со всех сторон к ней бежали люди. И только один человек молча и неподвижно стоял на другой стороне улицы.
Опрометью кинулась она домой.
Через много лет случайно встретилась ей генеральша. Генеральша и рассказала, в чём там было дело. Мама и тётка пришли к его матери на главпочтамт (она работала кассиршей в сберкассе) и пригрозили поднять скандал прямо здесь, на работе, «если этот сопляк не отстанет». Потрясали какими-то письмами. В генеральской квартире поднялся страшный переполох. (Она вспомнила: серенькие мышки, которые всего боялись. Никого нет безжалостнее испуганного труса.) Они перепробовали всё: и уговоры, и слёзы, и финансовые репрессии, и даже сердечные приступы со скорой помощью. И ничего не помогло – справиться с ним было нелегко. Тогда, видимо уже отчаявшись, они решились на самое последнее – «открыли ему семейную тайну». «Твой отец, – сказали они ему, – вовсе не герой, а предатель Родины. Во время войны он сдался в плен и даже потом сидел. Ты этого знать не мог – ты родился после его возвращения из лагеря. Да, он умер от ран, но ты – сын предателя Родины!
Сейчас ты ребёнок, но ведь неизвестно, что с тобой будет, когда ты достигнешь совершеннолетия. О какой Академии художеств ты можешь мечтать? И какой судьбы ты хочешь этой девочке?»
Скорее всего, это была ложь. Хотя, конечно, сокрушительная. Впрочем, вполне в духе того времени.
«Он вас действительно любил, – вздохнула генеральша, – потому и побоялся за вас… Долго потом издали следил за вами, надеялся, наверно. Потом сказал мне, что вы замужем, что у вас родилась дочка…»
«А ты никогда меня не забудешь?»
* * *
Электричка остановилась. Она выпрямилась и открыла глаза. Напротив не было ни мамы, ни дочки. Куда-то исчез и дядька со своей сеткой. Посмотрела в окно. Возле станции белело маленькое кладбище. «Значит, следующая остановка – моя», – привычно
