Самовар - Михаил Веллер

Выскакиваю – а кругом асфальт горит. Солярка на него хлещет со всех дыр и горит, и асфальт уже плавится и горит: озеро.

Ну че. Прыгнул – и прилип с ходу. Прилип – и упал на четыре кости. И у меня сразу сапоги горят, и руки горят, и комбинезон горит.

А на руки сразу асфальт налип комьями – и горит, и ноги тоже, и сапоги, колени, все. Напалм, понял!

Ну, жить захочешь – пойдешь. Быстро! горишь! давай! вот я в запале, встать сразу трудно, то ли как, то ли на четвереньках, с рук мясо горящее с кусками асфальта отрывается, пошел тягом-скоком. До тротуара, газон, давай по траве кататься.

А там бабы визжат, страшно все же, как люди так горят живьем, и сам я ору, где уж ребята – не знаю, не до того. Ну, стали они гасить меня сами, все же не такие звери, чтоб вот так, когда увидишь-то рядом, хотеть нас живьем сжигать. Ну, погасили…

Вот такой историей знакомился с нами Чех. Это у нас он Чех, а звали его в миру Санька Колбовский. Безвреднейшее существо. Механик-водитель плавающего танка.

Плавать ему в том танке не пришлось ни разу, даже на учениях, а погореть довелось. И то, танкисты знают: танк сделан, чтоб гореть, а не плавать.

Рук и ног у него не осталось, но мозги от этой термической обработки, похоже, получшали. По совокупности сих двух причин из живых его, естественно, списали.

Теперь– то ему немного стыдно за свои взгляды. Не то чтобы раскаивается -солдат есть солдат, и кто солдатом не был, тот солдата не поймет. Да даже не стыдно. Обидно. Суки, что вы со мной сделали. Я же пацаном был, я ж не понимал, что я мог…

Примечательно: чехов он любит, и за врагов их не считает.

Они нас знаешь как любили. Что ты. Плакали. Мы, – говорят, – вас любили, как братьев, а вы что? Легко, думаешь, такое слушать? Они ведь к нам не лезли, в конце концов. И пусть бы себе жили, хули нам за дело.

– Что ж ты тогда на их сторону не перешел?

– Да пошел ты… Я че был? – я солдат.

– Вот и досолдатился.

– Ты на себя-то погляди, обрубок.

Все старухи были красавицы, все старики – удальцы.

Что, интересно, сказал бы милый наш Санька-Чех, если б ему сказали, что ни в каком танке он не горел? ни в какую Чехословакию не вступал? а заснул по пьяни на трамвайных путях.

Будущее неопределенно, настоящее диктуют обстоятельства, а вот над прошлым человек волен – думает-думает, вспоминает-вспоминает, грезит-грезит, и в результате устраивает себе такое прошлое, какое ему больше всего хочется, как ему роднее по нраву и уму.

Потому что прошлого он уже лишен – в том смысле, что былые события остались существовать только в его сознании. Конечно, в реальности есть каждый миг их следствия, но причины можно всегда подогнать под них, как условия задачи можно целым рядом вариантов подогнать под готовый, имеющийся ответ. Абы сошлось.

Спи спокойно, милый Саня. Сладко ль видеть неземные сны?

Одно время нас подтирали учебником современной истории для вузов. Да в любом учебнике истории сейчас можно прочесть, как все было на самом деле.

Товарищ Дубчек был товарищем что надо [11]. В свое время из венгерских событий он извлек хороший урок. И общение с товарищем Андроповым тоже не прошло зря [12].

Весь пакет документов он подготовил лично, самостоятельно и сохраняя полную тайну информации. Все было устроено заблаговременно.

Документы были сделаны в двух экземплярах, и один с предельной степенью секретности вручен чехословацкому послу в ФРГ.

В ту самую минуту, как ошеломленное и восторженное собственной храбростью политбюро ЦК КПЧ на закрытом заседании утвердило документы, Дубчек по прямому проводу позвонил послу. Через полчаса посол был принят вице-канцлером и министром иностранных дел ФРГ Билли Брандтом по чрезвычайной важности и не терпящему ни малейших отлагательств делу.

Политбюро сутки сидело в кабинете под охраной – во избежание преждевременной утечки любой информации: пользовались туалетом задней комнаты отдыха, пищу вносили в дверь.

В течение этих суток обращение к ФРГ и НАТО было рассмотрено в Бонне; Джонсон провел совещание в Овальном кабинете, госсекретарь вылетел в Европу; в разведках началась вибрация. Пентагон представил доклад. Решение было принято. Тяжелые военно-транспортные Геркулесы поднялись в воздух. Танковые дивизии прогрели двигатели и по трем главным направлениям – через Маркт-Редвий, Швандорф и Деггендорф – двинулись в Чехословакию, в течение часа пройдя соответственно – Рудные горы, Чешский лес и Шумаву. Через три часа после перехода границы быстроходные Леопарды входили в Прагу.

Правительство объявило новый курс. Армия была приказом приведена в боевую готовность и вышла на северные и восточные приграничные рубежи, чтобы воспрепятствовать продвижению войск братского еще час назад Варшавского Договора в случае, если они вознамерятся выполнить свой интернациональный долг.

Контрреволюция приветствовала антикоммунистическое вторжение.

Простой народ, оболваниваемый пропагандой, пытался протестовать, но был разобщен и неорганизован.

Компартия была объявлена распущенной и оказалась под запретом.

Возвращение государственных предприятий старым довоенным владельцам, реставрация капитализма.

Именно этой вопиющей империалистической акцией Вилли Брандт наработал себе политический капитал и легко победил на выборах, став с 1969 года канцлером ФРГ и провозгласив программой объединение двух германских государств.

Разумеется, кое-чего в учебниках сказано не было. О первом знали только те, кому полагалось. Скрытые репрессии потрясли ГРУ и ПГУ КГБ: погоны и головы летели. Одновременно реформированному ПГУ Андропов выбил средства, и был построен новый, большой и современный комплекс в лесочке у кольцевой дороги, в Ясенево [13].

О втором вскоре знали все. В 72 году мир уже говорил о чехословацком экономическом чуде – уровень производства и потребления подскочил выше австрийского и английского и уступал только ФРГ. Она же (вместе с американцами) и инвестировалась в чехословацкую экономику.

Эй – рула, терула, терула-терула: песенку эту другим передай! – пел по радио наш любимец, золотой тенор Карел Готт [14].

Оленя на Севере бьют так.

Пясина, как всякая тундровая река, мелководна и медленна: разливается до километра. Олень переправляется через нее в сезон дважды: в начале июня мигрирует на северо-восток к побережью, где ветры с океана сдувают губительный гнус – а в конце авгус-та-сентябре возвращается вглубь материковой тундры зимовать. Из года в год вожаки водят табун той же тропой.

Плавает он прекрасно. Надутое перевариваемой жвачкой брюхо и пузырьки воздуха меж шерстин ненамокающей шкуры держат на плаву. Ноги под водой бьют поршнями – только волны расходятся от задранной головы.

Табун втягивается в воду колонной. Бывает и тысяча, и две тысячи голов – тогда получается мост: передние уже выходят на берег, а задние еще на противоположном.

На переправе его и бьют. Подлов беспомощного. Охотничья точка ставится чуть ниже тропы по течению. Видит олень плохо.

А выше по течению с утра прячется под берегом дюралька с мотористом и стрелком. Стрелок следит в бинокль за тем берегом – если есть бинокль.

Когда табун пересекает середину реки – или, если табун большой, середину прошла его головка – моторист дергает шнур своего Вихря, и легкая плоская дюралька на подвесном моторе с ревом мчится к оленям, которые теперь судорожно торопятся достичь ближнего берега.

Головку надо от берега завернуть и, гоняя лодку вокруг поворачивающих от нее оленей, закружить и сбить табун (или большую его часть) в кучу каруселью. Моторист (сидит в корме, румпель мотора подмышкой) дает малый газ. Со скоростью пешехода скользит моторка вплотную к закруженному табуну. Стрелок встает с двухстволкой, раздвинутыми ногами сохраняя равновесие на колеблющемся днище. Сдергивает клеенку (защищала от брызг) с кастрюли с патронами, стоящей перед ним на банке: работать надо быстро.

Бить надо в основание черепа, повыше, чтоб дырой в шее не уменьшить потом вес туши на килограмм-пол-тора: при разделке рубят ниже раны, туше положено иметь товарный вид.

Стреляют в упор: с шести метров, с четырех, с двух. Моторист маневрирует, подводя лодку к ближним оленям и уравнивая скорость, чтоб стрелку было удобно. Промахнуться на таком расстоянии практически нельзя. Дробь летит плотным кулаком. Поэтому госхоз выдает отстрельщикам что подвернется, обычно ходовой третий номер, утиную: все равно сплошная дыра. И прикидывают количество из расчета три патрона на двух оленей: ну, промах, добить, подмокли.

Голова убитого оленя падает, он ложится в воде на бок и медленно сплывает с течением. Не тонет, на чем все и основано.

Ружье с эжектором, отстрелянные гильзы вылетают при переломке, правую руку – в кастрюлю, хватаешь пару патронов, вгоняешь, закрываешь, вскидываешь: еще два выстрела, бах! бах! Быстрее, убитые уплывут, потом не соберешь! Ватник скинут, мешает, жарко!