Скелет в шкафу - Энн Перри

Кто-то вскочил на стул и начал речь, сопровождаемую одобрительным свистом и аплодисментами.

— Кроме того, мне нравится их юмор, — продолжал Септимус. — Они умеют смеяться и над собой, и над другими. Они вообще любят смеяться и не видят в этом ни греха, ни угрозы своему достоинству. Они любят спорить. Если кто-то сомневается в их правоте, для них в этом нет никакого смертельного оскорбления; напротив, они любят, когда им перечат. — Септимус грустно улыбнулся. — Если в споре им подкидывают новую идею, они возятся с ней самозабвенно, как дети с игрушками. Возможно, что все это — суета и тщеславие, мистер Монк. Действительно, они иногда напоминают мне павлинов, распускающих друг перед другом хвосты. — Он рассеянно взглянул на Монка. — Они заносчивы, самовлюбленны, задиристы, а часто невыносимо банальны.

Монк ощутил секундное, но жгучее чувство вины. Как будто стрела чиркнула по щеке и ушла мимо.

— Забавные они люди, — мягко сказал Септимус. — Но они не осуждают меня; случая еще не было, чтобы кто-нибудь из них начал мне втолковывать, что я веду себя не так, как того требует общество. Нет, мистер Монк, мне здесь хорошо. Я здесь отдыхаю душой.

— Вы все прекрасно объяснили, сэр. — Монк улыбнулся, нисколько при этом не притворяясь. — Я вас отлично понимаю. Расскажите мне теперь что-нибудь о мистере Келларде.

Умиротворенное выражение тут же исчезло с лица Септимуса.

— Зачем? Вы думаете, он имеет какое-то отношение к смерти Тави?

— А вы полагаете, это возможно?

Терек пожал плечами и поставил кружку.

— Я не знаю. Мне не нравится этот человек. Мое мнение о нем вряд ли поможет вам прояснить картину.

— А почему вы не любите его, мистер Терек?

Но древний воинский кодекс чести чрезвычайно строг. Септимус ответил сухой улыбкой.

— Чисто инстинктивно, инспектор, — пожал он плечами, и Монк прекрасно понял, что это ложь. — У нас совершенно разные взгляды и интересы. Он — банкир, я — бывший солдат, а ныне — приспособленец, коротающий время в компании молодых людей, которые разыгрывают и рассказывают истории о преступлениях и страстях человеческих. Меня это забавляет, и я время от времени пью в их обществе. Я погубил свою жизнь из-за любви к женщине. — Септимус повертел кружку, нежно ее оглаживая. — Майлз меня презирает. Сам я думаю, что поступок мой был нелеп, но, право, не достоин презрения. Во всяком случае, я был способен на сильное чувство. А это уже кое-что оправдывает.

— Это оправдывает все, — сказал Монк, удивив самого себя; память его не сохранила никаких свидетельств былой любви, не говоря уже о принесенных ради этого жертвах. Но в понимании Монка жертвовать всем ради любимого человека — или любимого дела — означало жить полной жизнью. Монк с брезгливой жалостью относился к людям, прислушивающимся к голосу трусливого благоразумия и вечно подсчитывающим, сколько они потеряют и сколько выиграют, если чем-то пожертвуют. Многие доживают до седин и сходят в могилу, так и не почувствовав вкус к жизни.

Вероятно, память его все-таки была утрачена не полностью. В его мысли примешивались смутные отзвуки былых чувств — боли и ярости, желания драться до последнего — не за себя, за кого-то другого. Кого-то Монк все-таки любил в своей прошлой забытой жизни, только вот не мог вспомнить кого.

Септимус глядел на него с интересом. Монк улыбнулся.

— Может быть, он просто вам завидует, мистер Терек? — внезапно сказал он.

Септимус удивленно приподнял брови. Затем всмотрелся в лицо инспектора, ища в нем скрытую насмешку, но таковой не обнаружил.

— Не отдавая себе отчета, — пояснил Монк. — Может, мистер Келлард — слишком поверхностная или робкая натура, чтобы испытывать чувства столь глубокие, что за них и заплатить не страшно. Довольно горько осознавать себя трусом.

Улыбка медленно возникала на губах Септимуса.

— Благодарю вас, мистер Монк. Более приятных слов мне давно никто не говорил. — Затем он закусил губу. — Извините. Я все равно ничего не смогу вам сказать о Майлзе. Все, что я знаю, это не более чем подозрения, а теребить чужие раны я не привык. Возможно, впрочем, что там и раны-то никакой нет, а сам Майлз — всего-навсего скучающий человек, у которого много свободного времени и слишком живое воображение.

Монк не стал допытываться дальше. Он знал, что это бесполезно. Если того требовала честь, Септимус умел хранить молчание.

Монк допил свой сидр.

— Что ж, пойду и спрошу мистера Келларда сам. Но если у вас вдруг возникнет хотя бы предположение, о чем удалось узнать миссис Хэслетт в тот день, — а ведь она говорила, что вы поймете это скорее, чем кто-либо другой, — пожалуйста, дайте мне знать. Вполне может оказаться, что именно этот секрет и был причиной ее смерти.

— Я уже думал, — покачал головой Септимус. — Я ломал над этим голову постоянно все последние дни, вспоминал мельчайшие подробности, все наши разговоры — но безрезультатно. Ни ей, ни мне Майлз никогда не был симпатичен; но ведь это банальность. Он никогда не вредил мне никоим образом, да и ей тоже, насколько я могу судить. В денежном смысле мы оба зависим от Бэзила, как, впрочем, и каждый в этом доме!

— Разве мистер Келлард не обеспечивает себя работой в банке? — Монк был удивлен.

Септимус взглянул на него с добродушной насмешкой.

— Обеспечивает. Но не настолько, чтобы иметь возможность вести ту жизнь, к которой привык он, и особенно — Араминта. Кроме того, надо учесть еще кое-что. Быть в глазах всего света женой какого-то Майлза Келларда или же оставаться дочерью Бэзила Мюидора и по-прежнему проживать на Куин-Энн-стрит — чувствуете разницу?

Монк не испытывал особой симпатии к Майлзу Келларду, однако после этих слов невольно понял, что его отношение к банкиру несколько изменилось.

— Возможно, вы просто не вполне представляете, как проводят время в этом доме, — продолжал Септимус. — Я имею в виду, когда семья не носит траур. У нас постоянно обедают дипломаты, министры, посланники, наследные принцы из чужих краев, промышленные магнаты, покровители наук и изящных искусств, а то и младшие члены королевской семьи. На чай каждый божий день захаживают герцогини, цвет высшего общества. И, разумеется, следуют ответные приглашения. Думаю, вы не много найдете высоких лиц, в чьих домах не принимали бы Мюидора.

— А миссис Хэслетт нравилась такая жизнь? — спросил Монк.

Септимус грустно улыбнулся.

— У нее не было выбора. Они с Хэслеттом собирались переехать в собственный дом, но еще до того, как это случилось, он отправился в действующую армию, и, конечно, Тави была вынуждена остаться на Куин-Энн-стрит. Потом Гарри, беднягу, убили под Инкерманом. Печальней истории я не знаю. Он был чертовски симпатичным малым. — Септимус поглядел на дно своей кружки; но не с тем, чтобы проверить, остался ли там еще эль, — просто не хотел выставлять напоказ свое давнее горе. — Тави так и не пришла в себя после такого удара. Она любила его, и мало кто из родственников до конца это понимал.

— Извините, — мягко сказал Монк. — Вы очень любили миссис Хэслетт…

Септимус вскинул глаза.

— Да, это так. Она всегда выслушивала меня с таким вниманием, что можно было подумать, будто я говорю о чем-то для нее важном. Ох и наслушалась она всякого вздора… Мы иногда выпивали с ней вместе, и довольно много. Она была куда добрее, чем Фенелла… — Он умолк, чувствуя, что переступает грань, у которой джентльмен обязан остановиться. Септимус выпрямился и вскинул подбородок. — Если я смогу вам помочь, инспектор, верьте, я это сделаю.

— Я не сомневаюсь, мистер Терек. — Монк поднялся из-за стола. — Спасибо вам за то, что уделили мне столько времени.

— У меня его больше, чем нужно.

Септимус улыбнулся, но глаза его остались печальными. Затем он поднял свою кружку и прикончил последние капли эля.

Секунду Монк видел его лицо, искаженное стеклянным дном кружки.

Фенеллу Сандеман Монку удалось встретить лишь на следующий день, когда она, завершив долгую утреннюю прогулку верхом, стояла рядом со своей лошадью в том конце Роттен-роуд, что примыкает к Кенсингтон-Гарденз. На ней был черный модного покроя костюм для верховой езды, мушкетерская шляпа того же цвета и блестящие сапожки. Белизной сияли лишь закрытая блузка да шарф. Темные волосы Фенеллы были заботливо уложены, а лицо поражало все той же неестественной бледностью. Подведенные черные брови выглядели особенно ненатурально в холодном свете ноябрьского позднего утра.

— О, мистер Монк? — сказала она в изумлении, оглядев его с ног до головы и, надо полагать, оставшись довольна осмотром. — Что привело вас в этот парк? — Фенелла хихикнула по-девичьи. — Разве вы уже допросили всех слуг или кого там еще? Как это вообще делается?

На лошадь она не обращала внимания, лишь перекинув повод через руку, словно этого было достаточно.