Лист Мёбиуса - Энн Ветемаа

Вон до чего дошло! — вздрогнул мальчик. Судьба уготовила ему роль подручного палача. Он переступил с ноги на ногу.

— Финку, значит…

— Во-во. Будь добр, дорогой мой вольный господин, принеси тете Кристине финку или большой нож. (При слове «тете» она как-то странно улыбнулась.)

— Хорошо, я принесу финку или большой нож, — пробормотал мальчик. Это прозвучало как добросовестный афирмативный, или утвердительный, ответ по грамматике.

И он поплелся. Слегка дрожащей рукой взял финку с дедушкиного столярного верстака (так назывался длинный стол для работы по дереву). И еще одну, ибо кто же знает, какой из них сподручнее приканчивать угря. Финки были сверкающие, остро отточенные.

Кристина стояла и ждала. Сквозь старую крытую дранкой крышу тут и там проникали золотистые солнечные лучи как бы прошивая насквозь темноту сарая. Таких длинных и острых лучей, как бы апокалипсических пик было много в роскошной Библии с иллюстрациями Доре. Совсем под другим, вовсе не библейским углом зрения можно было бы сравнить эти светлые полоски со спущенными петлями на чулках Кристины. В Библии подобными лучами, как мечами, орудовали ангелы, а здесь — порочная женщина, чье имя и впрямь брало начало от Христа, а в руке трепетало нечто змееподобное.

— Сойдет та, что побольше. Мы же вместе с тобой, вольный господин, не свинью приканчивать будем. — При словах «вместе с тобой» мальчика опять стала бить дрожь; с опаской протянул он Кристине смертоносный клинок.

— Подойди-ка поближе! Эта тварь живучая. Кишки выпотрошишь, а она все равно норовит утекнуть. В случае чего, поможешь ловить.

Ничего другого мальчику не оставалось, как подойти ближе. Кристина прижала угря к дну лохани, и тут финка сделала длинный разрез по животу, жутко хрустнувшему. В ответ угорь принялся бешено биться, извиваться и дрыгаться. Мальчик с отвращением отстранился, однако видеть все это уголком глаза было еще ужаснее — развернулась отчаянная борьба, но Кристина, как видно, вполне справлялась сама. Впрочем, мальчик все равно не сумел бы ей ничем помочь.

— Ишь ты, нечистая сила! Может, тебе не желательно попасть на обед вольному господину? У-у!.. — И она запустила пригоршню в рыбье брюхо. Вероятно, дарованные Кристине природой необъемные вымена наполовину высунулись из выреза ситцевого платья, когда она склонилась над лоханью, подол приподнялся, обнажив чулки до самого верха, но молодому человеку было совсем не до того. Он едва сдерживал подступившую к горлу тошноту. Запах свежей рыбы мешался с запахом кристининого пота и одеколона — с души воротило от этой пакости, от смердящей плоти.

И еще одна мерзость на дне лохани, буйство непотребных красок: ярко-красной и блекло-розовой, а также карминной и даже мягко переливающейся бледно-синей — невинного нелли-инесиного тона. И то, что такая жуть декорирована в столь нежных тонах, выглядело как-то особенно неприглядно. В тех же цветах пестрели-переливались некоторые религиозные репродукции, выпускавшиеся издательством «Лоодус». Душегубство, расцвеченное всеми цветами радуги, предельно противоестественно! И касается это не только рыбы.

— Принеси две-три старые газеты и воды в каком-нибудь не больно чистом ведре!

Спасительное распоряжение. Молодой человек со слезами отвращения на глазах выскочил из сарая, отбежал немного в сторону и исторгнул из себя нечто желтоватое на листья лопуха. Внутренности его выворачивались наизнанку, будто у несчастного угря на дне лохани. Он постоял немного, едва переводя дух, хватая ртом воздух, и только затем, взяв все, что требовалось и сверх того старую тряпку, потащился в сарай, но не стал там задерживаться, а оставил Кристину с ее рыбиной, все еще продолжавшей извиваться, сам же встал у двери на солнышке.

— У тебя кровинки в лице нет, будто у графского сынка в былые времена, — подковырнула Кристина, и мальчику показалось, что вид у нее ехидно самодовольный. Она тоже тяжело дышала, когда подошла к мальчику и дала волю рукам, скользнувшим по нему — от плеч до бедер, не дальше, сказав при этом:

— Красивым ты мужиком станешь… — Ждала она чего-то? Едва ли. Мальчик вовсе не собирался обмякать в объятиях Кристины: финка со следами внутренностей перерезала кинопленку и та гневно свернулась в моток.

— Ничего, смелость придет с годами, — закончила Кристина-клинок. Не ясно только, следовало эту «смелость» отнести к расправе с угрем или к чему-нибудь еще.

Во всяком случае, кристинина глава в биографии будущего мужика была на сем завершена.

Кристина взяла корзину с оставшимся мерзким живым товаром и направилась к воротам. Молодой человек проводил ее взглядом и пробормотал:

— Фу, какая поганая, отвратная толстуха… — Он сплюнул и добавил: — Весьма и весьма вульгарная особа!

Итак, кристинин период завершился. Тем не менее иной раз ввечеру размышления на те же темы продолжались. И молодой человек пришел к выводу, что достоин презрения больше, нежели Кристина: предаешься срамным слепым страстишкам, а осуществить ничего не решаешься — мечтаешь о похотливом, поганом, пышном теле, даже о крови, графский сынок, а от капельки угрёвой крови тебя тянет блевать! Пошляк! Мерзостный любитель вонючего сыра! Жалкий теоретик порока!

Впрочем, долго ли может дуться на себя молодой человек — должен же он найти оправдание. И он нашел: это не моя среда! Эти потрошители рыбы не достойны меня! Мы совершенно полярны (юноша часто употреблял это слово), и вполне понятно, между двумя противоположностями может возникнуть взаимная тяга, конечно, временная. Древние мудрые народы почитали Вишну, Шиву, Молоха — правда, в этих вещах графский сынок был не очень силен, — но ведь в обожествлении зла есть все-таки нечто своеобразное и достойное внимания. По-видимому, это некий архетип. А что касается взаимного притяжения, юноша припомнил закон Кулона. В конце концов параллели из истории и физики успокоили его.

Однако он делает выводы. Он использует изоляторы и не дает больше проникать в свою сферу носителям отрицательных зарядов. У него иное будущее и иная траектория!

Конечно, ничто человеческое мне не чуждо, — полагал молодой идеалист (вторя классику), а, с другой стороны, всякую оплошность еще во времена Рима признавали свойственной человеку. А ты ведь явно оплошал — вместо рафинированного порока вляпался в плебейское дерьмо. Надеюсь, в будущем ничего подобного с тобой не случится…

И вновь приходило удовлетворение.

Между прочим, теперь малокровная Нелли-Инес со своей домашней коллекцией фарфора и блекло-синим гардеробом виделись в гораздо лучшем свете. (Вот именно, пусть только избавится от печеночной двуустки!) Невелика важность, если она превратится в страдающую мигренями женщину, как ее мать, чьей точной копией она была. Все-таки в этой девушке, которую кидает в дрожь от кубических уравнений, нет ничего вульгарного. Она принадлежит к той же среде, что и он.

Вот именно. На одном из следующих занятий, когда он склонится над девушкой и личико Нелли-Инули побледнеет еще сильнее, а потом пойдет розовыми пятнами, может быть, он осчастливит ее, слегка коснувшись губами прозрачной ушной раковины… Невелика важность, если Нелли-Инес тут же доложит об этом своей выпеченной из того же теста мамочке!

Однако вскоре после пятнадцатилетия с тайными страстями было раз и навсегда покончено. После скарлатины, приключившейся с молодым человеком сравнительно поздно, он долго отсутствовал в школе и вынужден был брать дополнительные уроки, так сказать, поднатаскаться по английскому языку. Одна молодая учительница, лет эдак тридцати (конечно, не из их школы), заодно с английским благосклонно и с большим знанием дела помогла мальчику стать мужчиной. Поднатаскала, так сказать, по слегка расширенной программе.

8

— Что у вас произошло с доктором Фурором? Когда я упомянул о вас, он помрачнел, принял обиженный вид и дал понять, что вы совершенно несносный тип.

Они снова сидели в кабинете доктора Моорица. Снова был вечер, и они хотели продолжить свою партию, но слишком усердная уборщица заметила оставленную на шкафу доску и недолго думая в форсированном темпе закончила игру — сложила фигуры. Позиционное преимущество белых в дебюте открытой партии и скрытые прострелы черных, притаившихся в каталонских лабиринтах — все было ликвидировано в один миг.

— Выходит, доктор Фурор способен принимать обиженный вид. Вот уж никогда не подумал бы. Да ведь он одно сплошное сияние, как медный самовар, он буквально цветет. — И Эн. Эл. продекламировал:

Доктор Юлиус Фурор —чародей и чудотвор!

— Неужели он так говорит? — удивился доктор Моориц и по обыкновению вздернул свои кустистые брови.

— Нет. Но так говорит все его естество. Я никогда не видел столь жизнерадостного «рубаху-парня». Этот Юлий-Юлиус счастлив безмерно уж одному тому, что он Фурор. Наверняка считает, что Юлий Цезарь ему в подметки не годится.