Бывший муж (СИ) - Шайлина Ирина

Папа словно разом состарился и поник. Достал сигарету, закурил, я окно приоткрыла, выпуская сизый дым наружу.

— Это я виноват, — вдруг сказал папа.

— Здрасьте, — опешила я. — С чего бы это?

Он глубоко затянулся, огонек на кончике сигареты полыхнул оранжевым, затем выбросил окурок.

— Не надо было…

И не договорил. Настаивать я не стала. Он тронул автомобиль к больнице, по пути мы молчали. Уже там, приехав, я сказала ему.

— Что бы ни было… Ничего в прошлом не могло на это повлиять. Если так судить, то я столько ошибок допустила, хоть в петлю лезь.

— Дура, — усмехнулся отец.

Я проводила его к Илье и оставила их наедине. Пусть поговорят. Спустилась, купила кофе в фойе, вышла на улицу. И вдруг внезапно поняла, что весна настала. Что растаял на газонах снег, тротуары высохли. Бурые сугробы оставались только в тени зданий и деревьев. Из влажной черной земли лезут первые зеленые травинки. Солнце светит. Разве может быть плохо все, когда весна? И я вдруг успокоилась, словно одна лишь весна выступала гарантом счастья, того, что все хорошо будет. Словно весной не совершают ошибок, не умирают…

На лавочке перед центральным входом Ярик сидит. Ноги длинные вытянул, жмурится на солнце. Я вдруг вспомнила кота, который жил в подвале того дома, со съемной нашей квартирой. Он был удивительно лохматым, наверняка грязным и блохастым. Я обратила на него внимание, когда стала часами гулять с ребенком, каждый день. В солнечные дни он вылезал через битое окошко подвала, сидел, и жмурился, вот так же, как Ярослав сейчас. Я его даже забрать к себе хотела, того кота, но он не любил людей. Он любил одиночество и сосиски.

— Подвинься, — велела я.

Ярослав приоткрыл один глаз, затем подвинулся. Лавка была холодной, но я села аккурат на согретое уже Ярославом место. Мы помолчали. Ярослав закурил, вообще, все курят, я словно вернулась в воинскую часть обратно.

— Я теперь по графику сюда приезжаю, — сказал он. — Два раза в день.

Отнял у меня стаканчик, сделал два глотка, поморщился — кофе тут так себе. Сама давлюсь. Но кофе мой, я забрала его обратно. Достала пачку сигарет из кармана Ярика, гори оно все синим пламенем.

— Не курила бы ты, — проронил Ярик.

— Да ты сам как паровоз.

И снова замолчали. Но молчание не было гнетущим. Оно было мирным, словно вчерашняя ночь просто в очередной раз доказала, что мы не можем быть чужими друг другу. Даже если захотим. Я на часы посмотрела — когда уже можно будет прервать приватный разговор деда с внуком.

— Папа приехал.

— Эта новость уже не приводит меня в трепет много лет как.

Отец вышел через полчаса, мы с Ярославом молчали все это время. Я сказала, что останусь здесь, отдала отцу ключи от квартиры. Мужчины поздоровались за руку, никаких оскорблений, никаких любезностей — военный нейтратилет. Разве только в их взглядах недоговоренность. Но знаете — меньше всего меня это волнует. Я вся заточена на своего ребенка. Он — весь мир. То, что у мужчин перемирие меня вполне устраивает. Но если бы они принялись выяснять отношения я бы просто обошла из и пошла к сыну.

В палату мы поднялись вместе с Ярославом. Илья сидит такой серьезный, задумчивый, мне поневоле стало интересно, о чем они с дедом говорили. Я присела на кровать рядом с сыном, сердце привычно зачастило, словно пытаясь сорваться с места и покинуть меня неразумную.

— Мам, — спросил Илья. — А почему вы с папой расстались?

Ярослав чуть улыбнулся, и тоже на меня смотрит — интересно ему, что я ребенку отвечу. Я только головой озадаченно покачала, пытаясь подобрать слова.

— Потому что, — наконец сказала я. — Мы слишком старались поступать правильно.

— Это что? — удивился Илья. — Получается, нужно поступать неправильно?

Меня всегда обескураживали выводы, к которым приходил мой ребенок. Я усмехнулась даже, не зная, как реагировать.

— Нет, — сказал Ярослав. — Просто иногда то, что правильно для нас, может быть неправильно для наших близких. Но понимание этого приходит с возрастом.

Я склонилась, поцеловала сына в теплую, нагретую солнцем макушку — солнечные лучи щедро лились через большое окно.

Меня снова охватило желание просто спрятать Илью от всего мира. Знала бы, что поможет — так и поступила бы.

— Мам, — протянул мой детеныш. — все будет хорошо, чего ты?

И правда — чего это я? Непременно хорошо будет. Теперь эти слова моя религия. Я сжала в своей ладони тонкие пальчики сына, вымучила улыбку.

На парковку мы с Ярославом шли вместе. Он говорил по телефону, сначала по русски, затем по английски — я не вслушивалась.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, сбросив звонок.

— Нормально, — подумав ответила я. — Обычно.

О том, что было ночью мы не говорили. Да и к чему обсуждать? Он женат на Даше, где бы она не была, этого факта не откинуть. Я замужем за своими проблемами. Я чувствую легкую усталость, головокружение — последствия принятия алкоголя. А легкая горечь — переживу. Я бывалая, и не такое переживала. А беременность… Наверное, все мои яйцеклетки просто парализовало страхом перед будущим.

— Мне факс пришел, по Илюшке, — сказал Ярослав. — Отправили домой, у меня там почти филиал… Его нужно передать врачу, а у меня совещание через пятнадцать минут. Заберешь?

— Хорошо.

— Я предупрежу няню.

А я вновь успела позабыть о том, что у него есть Катя. Маленький ребенок моего бывшего мужа, не имеющий отношения ко мне. Я кивнула, вновь соглашаясь, в мою ладонь легла внушительная связка ключей. Ярослав закурил — сколько уже можно? Я же села в свою маленькую машинку и уехала.

Камера, подвешенная над дверьми подъезда казалась следила за мной. Я вошла, консьерж кивнул мне — уже знакомы. В зеркальном лифте разглядела свое отражение, в очередной раз подумав, что краше в гроб кладут.

В квартиру вошла тихонько — вдруг младенец спит. Но Катя не спала, протяжно плакала на одной ноте, невыносимо тоскливый звук. Когда уставала, останавливалась перевести дыхание, затем начинала снова. Я покосилась на сверкающий паркет и все же разулась.

Няня возилась на кухне, гремела чем-то. Малышка была в гостиной, лежала на развивающем коврике, который в силу возраста ей пока не особо интересен, и исполняла свою тоскливую арию. Я отвела взгляд — мне это не нужно. Вошла в кабинет.

Здесь сумрачно — жалюзи опущены. Немного пыльно. На столе громоздятся кипы бумаг. Посередине комнаты, на ковре брошенная ручка. Я подняла ее и положила на стол. Затем нашла факс. Внимательно изучила документ — все, что касалось моего сына, касалось и меня. Мне он ни о чем не говорил, просто столбики цифр, слова, человеку далекому от медицины больше напоминающие тарабарщину на чужом языке. Огляделась, нашла стопку документов в пластиковой папке, вытряхнула их — нашей бумажке защита нужнее. Вдруг в ней что-то предельно важное?

Вышла и осторожно прикрыла за собой дверь. Но тишину соблюдать не было никакой нужды. Катя перестала плакать, но не уснула. Смотрела в одну точку на потолке. Лицо красного цвета — видимо рыдала долго. На щеках подсыхающие дорожки слез.

Я шагнула, она меня увидела, уставилась на меня уже, и снова скривилась, собираясь плакать. Мне чужие дети не нужны. Но… Катю было остро жаль. Она вдруг показалась мне сиротой, опять же — никому не нужной. Под ее тоскливый плач я решительно прошла на кухню. Няня была занята тем, что мыла бутылочки — их перед ней стояла уже целая батарея, начищенных, до блеска.

— У вас ребенок плачет, — сказала я.

— Я знаю.

— И вы ничего не сделаете?

Женщина повернулась ко мне и отставила очередную, не домытую, в пене бутылочку.

— Это не ваше дело, — ответила она.

Она права — не мое. Но меня захватила ярость. Злость. А еще — обида. Ей, блять, деньги платят, этой женщине. А для облегчения мытья бутылок стерелизатор есть.

Я решилась уйти, вышла в коридор. Тем более Катя снова плакать перестала, но теперь ее молчание казалось мне обреченным. Словно она поняла, что ничего хорошего от жизни ждать не стоит. И я вернулась в гостиную, взяла ребенка на руки. Она горько всхлипнула, взмахнула крошечным кулачком, повернулась, отыскивая мое лицо взглядом.