Распутин-1917 (СИ) - Васильев Сергей Александрович

Он почти месяц, будучи в отставке, каждое утро совершает променад от своего дома до штабного судна “Кречет”, стоит на причале, смотрит на вросшие в лёд боевые корабли, а потом ковыляет обратно, неприкаянный и одинокий, бредёт по набережной и думает, а надо ли было так внимательно слушать Распутина или стоило оставить всё, как есть? Правильно ли он сделал? Может быть, смерть на штыках матросов лучше, чем такой позор, когда родственники смотрят на тебя, как на неизлечимо больного, и это молчаливое сочувствие ранит больше, чем пули и осколки…

Непенин остановился и проводил взглядом проходивший мимо строй матросов. “С “Императора Павла,” — отчужденно констатировал он. И вдруг внутри, в самом укромном уголке сознания, озарилось, как высвечиваются ранним утром тёмные, лесные закоулки. Матросы, среди которых не было ни одного офицера, шли, отдавая честь ему, отставному адмиралу Непенину. Сами! Без команды и без принуждения. Матросы с того самого линкора, которые, по свидетельству Распутина, должны были его пристрелить… Неужели ему действительно удалось что-то изменить в своей судьбе, или Распутин ошибся, и не было никакого фатума, заканчивающегося пулей в затылок?

Непенин отмотал ленту памяти и выделил то, к чему привык за долгие годы службы и чего не замечал, погруженный в собственные переживания. Офицеры и матросы бережно, трогательно относились к нему, неизменно вытягивались в струнку, отдавая честь, демонстрируя всем своим видом, что они, как и прежде, считают именно его, адмирала Непенина, своим командиром. Это дорогого стоит! Ещё адмирал вспомнил, что за прошедший месяц в его доме побывало больше гостей, чем за всё предыдущее время службы в Гельсингфорсе. Его штабисты, командиры отрядов, дивизионов, отдельных кораблей приходили запросто, справлялись о здоровье, рассказывали байки, во множестве плодящиеся на кораблях, делились насущными проблемами и радостями, аккуратно обходя вопрос отношений с новым командующим адмиралом Максимовым… "А вот с ним Распутин не ошибся. Андрей Семёнович подсуетился, оттеснив плечом командиров дивизий и опершись на чью-то волосатую руку. Да это сейчас неважно. Бог ему судья…"

За глубокими раздумьями Непенин дошёл до своего дома. Осталось только свернуть во дворик, отряхнуть обувь от налипшего снега…

— Адриан Иванович!

До боли знакомый женский голос заставил адмирала вздрогнуть. Непенин застыл, как вкопанный, обернулся, подслеповато прищурился — зрение из-за всего пережитого сдало изрядно. “Нет! Не может быть!” Перед адмиралом стояла лёгкая, словно воздушная, но такая узнаваемая женская фигурка, еле заметная в светлом манто на фоне белого снега, как бесплотный ангел. Только пар, поднимающийся в морозный воздух от дыхания, доказывал, что она живая и земная.

— Анна Генриховна? Аня?

В глазах у Ревельской стояли слёзы, губы дрожали, но улыбались…

— Да, Адриан Иванович, да… Как же я рада вас видеть! Как я мечтала вас встретить… Сколько раз представляла, как подойду к вам и скажу… А вот увидела и растерялась. Стою и трясусь, как гимназистка перед экзаменом…

— Господи, но как? Каким образом? Мне доложили, что ты погибла!

— Мне тоже…

Брови Непенина удивленно взлетели, коснувшись козырька фуражки.

— Что значит “мне тоже”???

— Мне рассказали, кто, когда и каким образом приговорил меня… И не только меня…

— Анна! Анечка! У меня голова идёт кругом! Кто рассказал? Про кого? Как ты оказалась здесь? Где была столько времени?

— Адриан Иванович! Не будем, стоя посреди улицы, разговаривать на такие темы. Могу только сообщить, что жизнью своей и появлением перед вашими глазами я обязана одному хорошему человеку. Вы его знаете…

— Знаю? Нашему общему знакомому? — Непенин прикрыл глаза, но тут же открыл их, расширив до последней возможности, — неужели Григорий Ефимович? А где же он сам, в таком случае?

Лицо Анны посерело. Возможно, на него просто упала тень от заслонившей солнце тучки.

— У Григория появились неотложные дела в Гельсингфорсе. Но я надеюсь, он скоро объявится… Уверена… А пока разрешите пригласить вас на прогулку. Я так соскучилась по нашим неспешным беседам и вашим урокам истории….

В 1550 году шведский король Густав I Ваза своим указом переселил несколько сотен жителей города Борго, по фински — Порвоо, в устье впадающей в Финский залив реки Вантаа, повелев строить торговый порт. Река с местным названием Гельсинг имела несколько порогов — по-шведски «форс», что дало название поселению — Гельсингфорс. К моменту вхождения в состав Российской Империи по Фридрихсгамскому мирному договору, в городе было всего четыре тысячи жителей. Конкретное захолустье.

Первое, что всегда делали русские, приходя на дикие земли — строили неистово и самозабвенно. Не избежала этой участи и убогая, заштатная бывшая окраина Швеции. Император Александр I сделал Гельсингфорс столицей Великого княжества Финляндского. При Николае I сюда из столицы был переведён университет, названный им в честь брата Александровским. Александр II даровал русской колонии собственную конституцию и такой набор прав и свобод, какого не было ни у кого на территории метрополии. Финляндия не знала крепостного права. Финнов не рекрутировали в армию даже во время мировой войны. Они не платили налоги, но пользовались всеми правами подданных империи. В Финляндии работали школы и гимназии с обучением на финском языке, заседал собственный парламент и суд. Наряду с рублём, хождение имела финская марка, выпускаемая банком Финляндии. Внутренний рынок княжества защищала таможня в то время, как финские товары пересекали границу империи беспошлинно.

По мнению царской власти, все эти разносолы должны были вызвать у местного населения чувство благодарности, пробудить порыв патриотизма и накрепко привязать скандинавскую окраину к Российской империи. Всё случилось наоборот. Избалованное невиданными льготами и привилегиями, свалившимися на них невесть за какие заслуги, финское население постепенно стало смотреть на титульный народ России с пренебрежением, как на неудачников, не способных организовать себе такой же уровень жизни, каким обладали пригретые самодержцем скандинавы.

Великое Княжество Финляндское ничего не платило в казну Российской Империи. Благосостояние туземцев превышало среднероссийский уровень. Благодаря этому из близлежащих губерний широким, бурным потоком шли в финскую деревню крестьяне-ходоки. Пришлых в Финляндии всегда недолюбливали, сельский полицейский мог их задержать, обобрать без всякого повода просто из чувства личной неприязни. В архивных отчетах сохранились свидетельства очевидцев того, как, задолго до революции, ограбленным коробейникам из русских сёл приходилось бежать от финского “гостеприимства”, а местные полицейские кричали: «Убивайте проклятых русских, вам ничего не будет!».

Бытовой национализм, произрастая диким цветком на заднем дворе финской деревни, по мере формирования местной интеллигенции, удачно пристроившей свой афедрон у русской казны, пышно расцвёл в начале двадцатого века в высшем обществе княжества. В финских оппозиционных газетах сначала робко, а потом всё чаще и настойчивее стали появляться призывы: «Если мы любим свою страну, нам нужно учиться ненавидеть ее врагов… Поэтому во имя нашей чести и свободы пусть звучит наш девиз: «Ненависть и любовь! Смерть «рюсся»! Или: «Россия всегда была и останется врагом человечества и гуманного развития. Была ли когда-либо польза от существования русского народа для нас? Нет!».

В этой мутной водичке, конечно, не обошлось без шаловливых ручек сразу трёх разведок — шведской, германской и английской. Но при всей их активности это были только дрожжи. Своего кондового, самобытного, круто замешанного националистического теста, настоянного на сельском чванстве и искусственном социальном превосходстве, хватало вдоволь. В смысле национальной нетерпимости и ксенофобии финны давали сто очков вперёд любой европейской нации.