Последнее поколение - Юлия Федотова

— ЧТО?!! — выдохнул Азра, и схватился за крышку стола — у него вдруг потемнело в глазах. Но в следующий миг он был уже у двери. Судорожно сведенными пальцами вцепился в плечи Эйнера, тряхнул яростно, будто желая задушить. — Кто?! Говори!!!

— Тихо, тихо, — отстранился тот с усмешкой. — Как только отобьём сектор — сразу же скажу. Но не раньше, уж простите. Слишком уж хороши в вашем ведомстве минёры!

Цергард Азра разжал пальцы. Отступил на несколько шагов. Лицо его стало неподвижным и белым, как маска, только губы шевелились, выговаривая слова, обращенные в пустоту.

— Если есть на свете дьявол… если послан он на Церанг, чтобы карать нас за грехи наши… то это ты, цергард Эйнер. Столько лет мучений… Столько лет я жил, проклиная себя ежечасно… Пытался понять и не понимал… А ты знал, знал все эти годы… И молчал… Воистину, это нечеловеческая жестокость! Ты чудовище, мальчик Эйнер…

В ответ тот рассмеялся почти весело, развёл руками:

— Уж простите, каков есть… Между прочим, это было не моё расследование и не моя тайна. Помню, отец сказал незадолго до взрыва: «если бы Азра честно, как подобает офицеру, сознался в преступлении, я доказал бы, что он невиновен. Он предпочёл замести следы — буду молчать и я». Принципы у него были, я же вам говорил… А теперь мне пора. Загляну завтра, обсудим план наступления. И постарайтесь представить дело так, чтобы ни одна живая душа не заподозрила, что инициатива исходит от меня…

Он вышел из кабинета, и по дороге к лифту вдруг не без удивления обнаружил, что весь организм его трясётся противной мелкой дрожью, зуб на зуб не попадает. Так бывает иногда, на поле боя, после самых страшных атак, когда лежишь, уткнувшись носом в кровавое болото, и постепенно начинаешь понимать, что вроде бы и на этот раз выжил, но ещё боишься этому поверить, потому что через час будет новая атака, и чем она кончится — неизвестно…

Цергард Азра был неплохим человеком, но опасным и непредсказуемым противником. Сегодня он сдался, пошёл на сделку, но уже завтра, оправившись от удара, наверняка начнёт собственную игру. И в первую очередь захочет выяснить, кто подставил его так страшно семь лет назад. Значит, будет ему какое-то время не до северного фронта. Что тоже очень кстати. Пусть остаётся в столице, руководит наступлением из Штаба, передав часть полномочий молодому соратнику Эйнеру, которому по возрасту самое место на передовой. А уж там, на передовой, можно будет под шумок устроить так, чтобы не по всему фронту шло наступление, а сосредоточилось исключительно на шестнадцатом и прилегающих направлениях — зачем распылять силы? При этом будет больше шансов оставить Совет в неведении относительно того, что у цергарда Эйнера в указанном направлении имеется особый тайный интерес. Ни к чему господам Верховным об этом знать…

Цергард Реган, будь он жив, никогда не просил бы сыну того, что он сделал сегодня. Цергард Реган считал, что Азра должен терзаться чужой виной всю оставшуюся жизнь. В его глазах попрание офицерской чести был едва ли не большим преступлением, чем уничтожение спящего города. Семь лет назад, уже предвидя скорую гибель, тайно передавая сыну дела, он взял с него клятву о молчании. Сегодня Эйнер Рег-ат стал клятвопреступником. Он нарочно думал об этом полночи, ему хотелось испытать муки совести. Но в душе было пусто и скучно. Тогда он попытался разжечь в ней ненависть к Азре, одному из трёх тайных убийц отца (вторым был Добан, до полусмерти Азрой запуганный, третьим — верный друг Сварна, сыгравший совою роль вслепую). Стало ещё скучнее. Тогда он заснул.

Следующая треть месяца слилась в голове у Тапри в один бесконечно длинный день. Спать приходилось урывками, где придётся, есть — на бегу и помалу. И ещё они всё-время куда-то двигались. Первые дни рыскали по этажам Штаба и колесили по городу, решая какие-то продовольственные вопросы — смысла их Тапри не понимал.

Потом цергард разбудил его среди ночи, велел быстро собираться, куда, зачем — не объяснил. Оказалось — на крышу. Там уже ждал лёгкий десантный самолёт. Первый раз в жизни Тапри поднялся в воздух. Страшно было до одури, но ещё страшнее — в том признаться. Моторы ревели, воздух давил на уши, парашютный ранец за спиной ужасно мешал сидеть. Холод был такой, что пальцы рук и ног окоченели до боли. В маленькие округлые окошки было видно, как черноту ночного неба прорезают тонкие блуждающие лучи прожекторов. Иногда они сталкивались с их самолётом, тогда на миг становилось очень светло, и душа замирала от ужаса, что вот сейчас, сейчас с снизу откроют зенитный огонь, приняв своих за врага. Ничего, обошлось… Только стошнило прямо на пол. Накатило внезапно, когда машина вдруг начала вибрировать всем корпусом, не успел удержаться. Даже кислородная маска не помогла, еле успел стянуть. Господин цергард Эйнер сказал, вернее, проорал прямо в ухо, типа, обычное дело, со всеми в первый раз бывает. Всё равно, стыдно и недостойно. Знал бы заранее, как выйдет — не стал бы ужинать после первого заката…

Потом лучи пропали, за окнами сомкнулась тьма, осталась только маленькая жёлтая лампочка над дверью в пилотскую кабину. Она была похожа на глаз злого лесного зверя, одного из тех, что водились на Церанге много лет назад, до войны. От неё становилось тоскливо…

Прошло часа три, или четыре, и за окнами снова появился свет — вспышки дальние, но яркие. Там шёл бой. Они летели на фронт.

И это тоже было впервые.

На самом деле, Тапри никак не мог понять, зачем его взяли в эту поездку? Пользы от него не было ровным счётом никакой — ходил за цергардом Эйнером хвостом, таращился по сторонам, чувствовал себя бездельником-дармоедом и угрызался совестью. Прифронтовая жизнь шла мимо него. Здесь всё куда-то двигалось. В северно-восточном направлении, злобно рыча моторами, ползли тяжёловозные болотоходы на огромных дутых колёсах, волокли дальнобойные орудия в чёрно-белых чехлах, с задранными к небу стволами. Следом тянулись бесконечные колоны солдат в черно-белых зимних маскхалатах. Это было совсем не похоже на кадры кинохроники, знакомые каждому жителю Арингорада от мала до велика: наши доблестные войска бодрым строевым шагом и с музыкой идут отдавать долг Отечеству. У этих солдат были равнодушные, одинаковые лица смертников, и красивых строевых песен они не пели, только ругались грязно, когда сапоги их вязли в топи, раскисшей от первого весеннего тепла. В обратную сторону наблюдалось движение иного рода — те же болотоходы тянули низкие открытые платформы, вповалку загруженные ранеными. От платформ пахло гнилью. Погода стояла мерзкая: облака ушли, оба светила по-весеннему нещадно слепили глаза, с акаранг-запада постоянно дул ветер, промозглый и сырой. Раненые мёрзли и мёрли сотнями, тогда колонна делала остановку, тела сгружали у обочин: сами уйдут в топь, когда растает.

— А потом будут удивляться, откуда идёт гангрена! — разозлился цергард Эйнер, и велел оттаскивать и топить трупы в болотных окнах, а если санитары станут лениться — стрелять на месте, потому что нечего заразу разводить.

Несколько раз пришлось попасть под обстрел — Квандор вёл огонь по тылам из дальнобойных орудий. Это было нестрашно — похоже на обычную бомбёжку, только убежищ рядом нет и спрятаться негде, приходится выпрыгивать из машины, ложиться носом в твердь и надеяться на лучшее. Один обстрел оказался таким долгим, что Тапри ухитрился заснуть, свернувшись калачиком на дне мёрзлой, ещё не затянувшейся воронки, и потом не сразу проснулся, перепугав цергарда Эйнера — тот решил, что адъютанта контузило до смерти. «Никогда так больше не делай! — велел он сердито, — У меня прямо внутри всё оборвалось!» И агард чуть не прослезился от умиления, как господин цергард хорошо к нему относится.

Сколько прифронтовых дорог они исколесили за десять дней, сколько мест сменили — Тапри сбился со счёту, потому что везде было одинаково. Штабные палатки из пятнистого брезента, изнутри увешанные цветными картами с флажками и стрелками. Долгие совещания, на которых люди с серыми злыми лицами и пышными, но потёртыми золотыми ветвями на мундирах, орали друг на друга в голос, не стесняясь присутствием высочайшего столичного начальства. В целом речь шла о большом наступлении на шестнадцатом направлении, в детали же агард не вникал за ненадобностью. Ясно было только, что никто этому наступлению не рад, потому что выйдет много жертв и мало пользы. И снова случился неприятный инцидент, как тогда в госпитале: какой-то пожилой измождённый трегард в артиллерийском мундире принялся кричать на цергарда Эйнера, обзывать мальчишкой, который пороху не нюхал и тины не глотал у себя в столицах, и не ему указывать боевым офицерам, что возможно, а что нет. На это господин цергард ничего говорить не стал, только закатал рукав куртки и показал маленькую татуировку пониже сгиба локтя: рукоять кинжала, торчащая из болотной кочки и номер 23. Артиллерист сразу умолк, потому что сущая глупость, говорить про диверсанта-смертника из «болотного трега», будто тот не нюхал пороху и не глотал тины. Тогда остальные офицеры захотели своего соратника отдать под трибунал за нарушение субординации и оскорбление власти, и расстрелять как можно скорее. Но цергард Эйнер сказал, что не стоит: оскорбления тут не было, трегард бранил его чисто по-отечески, на правах старшего по прожитым летам. После этого артиллерист стал смотреть на цергарда Эйнера с должным обожанием, и сам вызвался составить план операции, которую минуту назад считал совершенно невозможной. На том очередной военный совет был завершён, и они, не задерживаясь на обед, отправились дальше вдоль линии фронта, контролировать процесс передислокации войск.