Книжный мотылек. Гордость (СИ) - Смайлер Ольга "Улыбающаяся"

— В этот четверг мы идем в Императорскую Оперу, у нас там своя ложа. Бедный Винсент очень любил туда приходить, правда не уверенна, что именно его привлекало больше — хорошая музыка или же хорошо раздетые актриски. Надеюь, ты не против, что я пригласила Фике и её внука составить нам компанию?

Вопрос, конечно же, был риторическим. Я поблагодарила за обед, отложила салфетку и направилась к выходу. Уже у самой двери я резко остановилась, вспомнив тетушкину фразу.

— Тетя Гасси, откуда Вы знаете про пари? — Медленно повернулась я к виконтессе.

— Милочка, — тетушка широко улыбнулась, — в этом доме все стены имеют уши, и я знаю даже то, что предпочла бы не знать.

Напрасно я рассчитывала провести этот день за книгой в приятном ничегонеделанье — к полудню в доме появился месье Анатоль, и объявил, что времени у нас до субботы крайне мало, работы непочатый край, и пахать мне ближайшую неделю придется так, что «окрестные пейзане будут нервно курить в углу от зависти». Тетушка попеняла ему на грубость шутки, месье с извинениями приложился к её ручке и увлек меня в музыкальную комнату. Но настоящим потрясением для меня было появление после обеда в доме незнакомой женщины. Представившись, как пани Ядвига Валевска, она сообщила мне, что должна научить меня делать особый, церемониальный реверанс. О, могу признаться, сначала я ужасно развеселилась, но после очередной неудачной попытки мне стало совсем не до смеха.

— Колени ниже, мисс Дюбо, ниже. Что значит «не могу»? Ниже через «не могу». А теперь поклон. Матка Боска! Разве это поклон? Это недоразумение, больше похожее на дружеский кивок!

Я приседала ниже, наклонялась глубже, периодически теряя равновесие и заваливаясь на бок. В такие моменты пани Ядвига (как она просила её называть) воздевала свои тонкие, похожие на веточки, руки и восклицала:

— Йезус Мария! И это мы еще не прицепили шлейф!

К среде одно из платьев, которые я носила в первые дни в Редлифе, переделали для полноценных тренировок — у него появился длинный шлейф и глубочайшее, даже с точки зрения нравов на Изначальной, декольте. Вооружившись веером и специальной антивандальной имитацией букета, украшенная, словно выставочная лошадь, «плюмажем Принца Уэльского» из трех перьев, для закрепления которого Прю пришлось провозится около часа, и про который она неполиткорректно высказалась, что «проще будет прибить гвоздями», я явилась на очередную тренировку. Пани Ядвига обошла кругом, вздохнула, и скомандовала:

— Приступаем.

И мы приступили. Я теряла равновесие, наступала на подол, путалась в шлейфе и все время боялась, что аграф сползет на бок. К вечеру, когда мне более всего хотелось упасть на пол и зарыдать от собственной неуклюжести, пани Ядвига потрепала меня по щеке и неожиданно выдала:

— Добже. Мисс, вы делаете успехи.

Первая мысль, которая посетила мою голову утром четверга, была: «Какое счастье, что сегодня, вместо урока у пани Ядвиги мы поедем в Оперу». Даже урок с месье Анатолем на этой радостной волне промелькнул, как единый миг.

— Тетушка, а что сегодня дают в Опере? — Я задумчиво разглядывала неизвестное мне блюдо, что подали на горячее.

Наверное, мне стоило бы спросить раньше, но все эти дни, заполненные тренировками, я так уставала, что к вечеру хотела только одного — добраться до своей кровати и упасть. В такие дни мне даже не было стыдно за то, что меня, взрослую, дееспособную девицу, раздевают, будто маленькую девочку.

= Что-то классическое, если мне не изменяет память, еще эпохи до расселения. Такое, эпичное, где в конце «все умерли». — Тетушка оторвалась от письма, которое она читала вопреки всем правилам приличия, прямо за обеденным столом.

— Аида? Тоска? Риголетто? Травиата?

Тетушка лишь отрицательно качала головой в ответ, смешно сморщив носик.

— Нет, нет… Чуть более позднее. Вот! Les Miserables!

— «Отверженные»? — Я была ошарашена. — Но это же история про Революцию?! И её вот так просто дают в самом сердце Империи?

— Видишь ли в чем дело, Милочка, — тетушка потянулась к бокалу и пригубила вина. — Поговаривают, что директор Императорских театров, мистер Карл Кистер, весьма близок к императрице… И может позволить себе некоторые… шалости.

— Хороша шалость. — Я покачала головой. — И что же Император?

Тетушка поджала губы, словно раздумывая, стоит ли рассказывать дальше.

— Официальная версия такова, что всем нам необходимо помнить нашу историю, и подобные представления весьма способствуют этой цели.

— А неофициальная? — Я улыбнулась тетушке. — Ну же, тетя Гасси. Я уже большая девочка, вряд ли Вы меня удивите.

И все-таки я удивилась.

— В одной из ролей этой постановки играет бывшая фаворитка Его Величества, — вздохнула тетушка. — Это было одно из условий, поставленных ею после разрыва. Увы, после того, как информация об их связи стала достоянием Императрицы Маргарет, продолжать отношения они не могли. Поэтому Его Величество Георг вынужден теперь терпеть и эту возмутительную постановку в репертуаре Оперы, и дружбу Её Величества с мистером Кистером.

Столовую я покидала в противоречивых чувствах. С одной стороны — я безмерно любила этот древний мюзикл, особенно после того, как года четыре назад мы с родителями сходили на его постановку в реконструированном Бродвейском театре. С другой — я слабо себе представляла, как это действие впишется в Большой Елизаветинский Императорский Театр, пафосный настолько, что все слова в его названии пишутся с большой буквы. И где-то, в самом уголке сознания, меня царапало то, что о супружеской неверности императорской четы, которой, в моем представлении, надлежало быть образцом для подражания, говорят открыто и без особого удивления. Мейфер открывался передо мной все новыми, не всегда приятными мне гранями.

В Оперу я собиралась в приподнятом настроении, предвкушая нечто особенное. Казалось, что сборы только подчеркивают ожидание праздника — и платье густого, янтарного цвета, отделанное желтыми кружевами и украшенное множеством мелких вышитых бабочек; и пояс из золотой ленты; и золотистые же перчатки; и новенький веер из желтых алансонских кружев на перламутровой основе с премилой кисточкой. Даже «униформенная» нитка белого жемчуга казалась мне сегодня неким тайным посланием. Я не могла усидеть на месте, и Прю выбилась из сил, пытаясь изобразить у меня на голове высокий узел из локонов. Когда, в очередной раз, из под ленты выскользнула одна из прядей, а Прю едва не зарычала, я перехватила руку камеристки и, поднявшись на ноги, покачала головой.

— Пусть будет. Сделаем вид, что так и задумано.

Прю придирчиво обошла меня кругом, и согласно кивнула.

— Да, пусть будет. Очень пикантно вышло.

Правда, когда я спустилась в холл, и обнаружила там только тетушку, праздничное настроение немного поблекло.

Стыдно признаться, но я немного удивилась тому, что внизу не оказалось Рауля, я надеялась взглянуть на его реакцию перед выходом из дома. Девушка, которую мне сегодня показывали в зеркале, была… милой? Да, пожалуй, это слово наиболее точно подходило к моему сегодняшнему облику.

— Милочка, ты сегодня восхитительна! Впрочем, как всегда. — Тетушка Агата тепло улыбнулась мне. — Боюсь, сегодня у половины посетителей Оперы случится острый приступ косоглазия!

— Потому что вторая половина будет смотреть на Вас? — Вернула я вполне заслуженный комплимент. Тетушка, не смотря на возраст сохранившая отличную фигуру, была одета в бархатное платье цвета хорошо выдержанного коньяка, украшенное черным кружевом по рукавам и подолу. Прическу венчала тиара с желтыми топазами, колье и серьги из этого же комплекта придавали образу завершенности.

— Нет, милая. Потому что вторая половина будет разглядывать тебя в открытую.

От этих слов мне на мгновение стало зябко, я поежилась, и верный Сандерс расценил это как знак, что пора подавать накидки.

Во дворе нас ждал тетушкин парадный флайбус — огромный, немного старомодный, кажущийся неповоротливым, как и положено «флайбусам приличного дома». На его отполированных до блеска металлических дверцах красовались гербы, и, клянусь, ступеньки откидной лесенки были обиты бархатом. Я, завидев все это великолепие, с позолотой и натуральным жемчугом, украшавшим короны, по девять жемчужин на каждую, испытала сильное желание сдать назад, а то и вовсе — сбежать в дом.