Унтовое войско - Виктор Сергеев

В кожаной рубашке и белых меховых чулках жарко, но гусайда даже не расстегнул на вороте ни одной медной пуговицы — надо показать гостю, что он, Юй Чен, закаленный воин, привык к пограничной крепостной службе.

— У генерала Муравьева, — проговорил после некоторого молчания гость, — есть достойный противник в самой столице.

— Кто такой? — оживился Юй Чен.

— Министр иностранных дел Карл Нессельроде.

— Он достаточно влиятелен?

— Во внешней политике царь полагается на него, хотя и сам влюблен в эту самую внешнюю политику, как в декольтированную красавицу. Он считает себя искусным стратегом в политике.

— Господин миссионер лично виделся с Карлом Нессельроде? О-о! Я вам завидую, вы столько ездите, наблюдаете выдающихся людей нашего времени. Мне думается, что эти люди похожи на горы. Как и горы, они не меняют своего положения, своей цели и стоят твердо на уготованном им месте.

Гость извиняюще улыбнулся и махнул пухлыми пальцами:

— Что вы, господин полковник? Карл Нессельроде вовсе не напоминает собой высокую и могучую горную вершину. Он слаб и немощен телом. Узок головой и тонок шеей. Глаза навыкате. Вызывает жалость и сострадание. Но умом светел и в европейской, а равно и в азиатской политике отменно разбирается. Подлинная сокровищница для царя Николая.

— Какие же добродетели и мудрости у сей сокровищницы?

— Он надеется, что устье Амура несудоходно.

— Как знать… Как знать… А если у Нессельроде в рукаве сидит свой дурак? — спросил Юй Чен по-английски, размешал сахар в чашечке и отпил глоток. Заговорил на маньчжурском: — Сдается мне, что генерал Мур-фу-фу от нынешнего великого воздержания познать истину переходит к великому познанию истины. Он обладает прозорливым разумом. Вся беда, что мы никогда не знаем, пока не высох колодец, насколько нам нужна вода, — добавил полковник по-английски.

— Пока мудрость на стороне достодолжного Карла Нессельроде, — не сдавался миссионер, с удивлением отмечая про себя, что полковник знает английский.

— Пока я не слышал, в чем же она, эта мудрость?

— По буддийскому учению, в котором вы осведомлены лучше меня, господин полковник, существует одиннадцать объектов для размышления. Помните? Благоприятные объекты, неблагоприятные… Нейтральные объекты, не мирские, мирские… Оскверненные объекты, неоскверненные… Так вот… Русский министр внушает царю, что Сибирь полна оскверненных субъектов и объектов. Это так и есть. Там столько тюрем, каторжных крепостей, поселений для сосланных преступников! «Сибирь — это мешок, в который мы складываем свои грехи». Вот что заявил министр своему царю. Это разве не так?

— Ну и что из того?

— Мешок, полный русских грехов! — рассмеялся гость. — И Нессельроде убеждает царя в том, что Амур распорет этот мешок. Само собой… Он послужит, как вы любите ярко и красиво выражаться, большой тропой для русских грехов, а всякая тропа куда-то кого-то уводит и с кем-то сводит. Сибирь может, опираясь на ту тропу, порвать с Петербургом, выделиться из состава России. Разве это не мудрая мысль?

— Она подобна пению, она приятна, как сладостная мелодия проповеди учения Будды. Но… преждевременна. Только когда наступает холодное время года, мы узнаем, что сосна и кипарис вечнозеленые деревья.

Джон Гиль заметил с некоторым вызовом и раздражением:

— Муравьев — это… По-китайски: пустили тигра в горы!

— Он новый губернатор…

— Когда новый ботинок начинает жать, вспоминаешь старый ботинок.

— Мы любим повторять, что всякая поспешность губит славные дела, великие замыслы. — Гусайда склонил голову, как бы предлагая прервать беседу.

— Я вижу, что вы не только храбрый военный, но и мудрый философ. Изучаете английский…

«Кто меня хвалит в лицо, тот меня презирает, — подумал Юй Чен. — Кто меня оговаривает тайком, тот меня боится».

Гость заговорил о поездке по Амуру. Юй Чен обещал ему содействие в изыскании парусного судна, проводника и охраны.

После ухода миссионера гусайда поднял руки на уровне лица и, полузакрыв глаза, зашептал:

— О, Будда, да придет всем нам благоденствие! О Будда, озаряющий лучами ста тысяч солнц, одетый в одеяние, неуязвимое для оружия злых духов, соблаговоли сделать так, чтобы по всей империи нашей распространилась волна улыбки благодеяния твоего!

Затем он распорядился, чтобы к нему привели баргута и арестованного бурята.

«Мне бы не в Айгуне служить, — подумал гусайда. — Нашли кем заткнуть здешнюю дыру… головотяпы пекинские! Большая кисть пишет большие иероглифы, большой человек делает большие дела».

Два страдника с саблями наголо ввели в кабинет гусайды Очирку Цыцикова. Еще в тюрьме с него сняли ременные путы и накормили. Что он ел — не разобрал. Не то коренья, не то трава какая-то в суповом наваре. Язык и губы его распухли и кровоточили, он с трудом проглатывал пищу, не ощущая вкуса. И все же он почувствовал себя лучше, и та отрешенность от жизни, которая только что заполняла его душу и мысли, стала слабеть и отдаляться от него.

«Попал в ад — считай, что и в аду хорошо», — решил он.

Жажда жизни, проснувшись, в нем, обострила все его чувства. И страх перед неизвестностью, не сулившей ему ничего хорошего, и настороженность в ожидании любой беды и опасности, и жалость к себе за свою неудачливую судьбу, и беззащитность перед многочисленными, враждебно настроенными к нему маньчжурами — все это заставляло его лихорадочно искать пути спасения.

— Посмотри со вниманием и зоркостью на пенного, — приказал гусайда баргуту. — Тот ли это человек?

Косорина шагнул к Цыцикову. Прищурившись, долго ощупывал его жадным косящим взглядом.

— Это бурят из улуса Нарин-Кундуй, казак…

— А что такое казак?

— Это лоча. Вор, дьявол. Злой дух. Пограничный стражник.

Гусайда недоверчиво покосился на баргута.

— Да, мой господин. Это лоча… пограничный стражник. Я его хорошо запомнил. Я неграмотен, но хорошо памятен. Он был на вороной кобыле…

Баргут стал вспоминать стычку хунхузов с бурятскими казаками.

— Почему он перешел границу?

Баргут повернулся к гусайде:

— Если всегда стоять на берегу реки, то нельзя не промочить ноги. Не иначе, как он разведчик.

Гусайда подумал и вынул из кармана куртки янчан[31].

— Скажи пленному, что на одной стороне янчана изображен толстый и сердитый мандарин. У мандарина много власти и денег. У него никакой обед не обходится без сладостей и фруктов. Если пленный сознается во всем и будет верно служить мне, айгуньскому военачальнику, то я обещаю, что он скоро станет вот таким же толстым мандарином, и кошелек его раздуется от таких вот янчанов. Если же он будет молчать… Я прикажу, чтобы ему отрезали язык. — Гусайда заулыбался. — Зачем такому молчаливому буряту язык? Если этот пленный бурят не видит, что перед ним маньчжурский гусайда, не видит, что он находится в Айгуне, где на стенах пушки, а у пушек непобедимое восьмизнаменное войско, то, спрашивается, зачем тогда ему глаза? Я прикажу, чтобы ему выкололи глаза. А когда он останется без языка и без глаз, то… Вот на другой стороне янчана изображены зубастые и многоголовые драконы. Я прикажу, чтобы его втолкнули в клетку к драконам. Не считаешь ли ты, мой любезный, что мои слова подобны огню, так как они сжигают все, что мешает совершенствованию души человека? Как огонь сжигает дрова, так и мои слова… — Юй Чен заулыбался, разглаживая усы.

Цыциков ответил баргуту, что из Кяхты в его улус была доставлена бумага с приказом арестовать его, Очира Цыцикова, за убийство хунхуза. Он, Очир Цыциков, опасаясь наказания, бежал на реку Шилку, но сюда за ним пришла та же бумага, и в Усть-Стрелке его могли бы схватить. Он выкрал лодку и спустился на ней в Амур. Пристал к гольдам. Но у них кормиться было нечем. Стойбище посетили злые духи, они забирались в души стариков, женщин, детей, вызывали красноту на теле, боль… Гольды умирали. Живые сидели в холодных ярангах, жевали ремни, варили старые шкуры, собирали по высохшим озерам мертвую рыбу. Чтобы не умереть, он ушел от них на той же лодке. В Айгуне хотел наняться к купцам или пойти слугой к господину.

Гусайда, выслушав перевод Косорины, спросил, далеко ли от Айгуня до гольдов, попавших в беду. Очирка подумал, вспомнил, что от стойбища племени байну они плыли пять суток. «Сказать ему, что был у байну? Гостем старшины племени?»

— Что за старик был с тобой? — спросил гусайда.

— Не знаю никакого старика. Я был один.

Баргут завращал белками глаз:

— Не ври! Ты ходил с ним, разговаривал с ним. Я все видел.

— Какой-то старик подходил ко мне. Но я не знаю его языка, а он не знает моего.

— Где твоя лодка?

— Я продал ее рыбакам. Они дали рыбу… с красным мясом. В нашей Селенге я не ловил таких рыб никогда. Я ругался, что они дешево заплатили за лодку. А они смеялись надо мной. Один заехал мне по шее, и я убежал. Красное рыбье мясо есть боязно, и я променял рыбу на базаре… — Очирка тараторил, захлебываясь от полноты чувств. Сам удивлялся, как это быстро приходили в голову такие складные мысли.