Падеспань - Ростислав Жуков

А распродав все газеты, мы заскучали. Михалыч брать газеты нам тогда не мог. Пообедав в столовой, мы угрюмо лежали на траве в Ретиро. Ну, должны были Гене постоянно, ну и что? – начали рассуждать мы. – Так зато всегда были какие-то деньги на расходы. А теперь и сигарет не на что стало купить – что же, идти собирать окурки?

И мы опять пошли к Гене на поклон. Гена встретил нас спокойно:

– А где же пакет?

– Какой? – не поняли мы.

– А я откуда знаю, какой, – с улыбочкой сказал Гена, и я, сообразив, принёс ему пластиковый пакет. Обратно мы получили пакет уже наполненный газетами, и, вновь, таким образом, оказавшись в долгу, пошли их продавать.

А что касается фотоаппарата, то его у нас украли. Защёлкав плёнку до конца и намереваясь отнести её в ателье, мы положили фотоаппарат в сумку вместе с привезённым из России плеером Шосса; сами же основательно выпили и через какое-то время легли спать. Наутро в сумке не оказалось ни фотоаппарата, ни плеера, а сама сумка была так же аккуратно застёгнута, как и накануне вечером.

– Вы больше пейте, – усмехнулся Гена, когда мы рассказали ему о потере. – Что, украсть вам ещё один? Нет проблем! Завтра принесу. Будете должны ещё четыре мили.

– Нет, нет! – вскричали мы в испуге. – Мы и так тебе должны по уши!

– А то, мужики, вы только скажите, я ведь с вас сразу денег никогда не требовал, – сказал Гена.

Мордобитие в столовой. Наш долг Гене продолжал расти. Газет у нас теперь было, хоть завались, однако Гена, не слушая нас, таскал нам всё новые пачки. Почему-то у него не было проблем в конторе с покупкой газет; в чём тут дело, было неизвестно.

В один прекрасный солнечный день Гена сообщил, что завтра принесёт нам сто новых газет.

– Да ты что! – пришли мы в ужас. – У нас и так газет больше полусотни, и мы должны тебе 14 тысяч!

Невзирая на наш отказ, Гена на следующий день принёс нам в столовую на Палос де ла Фронтера пачку из сотни газет.

– Будете должны ещё десять миль, – сказал он, – итого – 24 мили.

Я наотрез отказался брать эти сто газет. Гена стал выходить из себя и, выйдя окончательно, дал мне прямо в столовой по морде.

Несомненно, в определённой мере я это заслужил. По крайней мере, на оплеуху я никак не среагировал. Однако обедавшие рядом с нами факт мордобития заметили, какая-то женщина подняла крик, и к нам быстро подошёл сегур, а следом прибежал директор столовой. Наклонившись над нашим столиком, директор стал ласково спрашивать меня, не нужна ли мне медицинская помощь. Смех, да и только; не так сильно Гена мне и дал. Предложив Гене выйти на улицу (сегур сразу отправился следом за нами), я там вторично наотрез отказался брать у Гены газеты как сейчас, так и впредь, на что Гена с уверенностью пообещал загасить как меня, так и Шосса, после чего мы расстались.

О том, что от Гены и его русских приятелей, наших милых соотечественников, можно ожидать чего угодно, мы догадывались. Отправившись в Ретиро, мы с Шоссом стали раскидывать мозгами, как нам быть, но не придумали ничего кроме того, что газет у Гены в любом случае больше брать не будем, после чего за игрой в кости провели время до вечерней продажи газет.

Конец кабалы. Каково же было наше удивление, когда вечером в альберге Гена вдруг резко пошёл на попятную.

– Мужики, – сказал он, – ну вы меня извините, что так вышло! Я поставлю бутылку, выпьем, и всё будет нормально. Ну, не хотите брать сто газет, так возьмите хоть 60, потому что это всё равно последние – больше я вам газет доставать не смогу, так как пойду работать на стройку, а из «Фаролы» ухожу и в альберге больше жить не буду.

На такие условия мы согласились и 60 газет взяли, а остальные Гена сбагрил кому-то ещё. Бутылку Гена не поставил; долг мы постепенно выплатили полностью, и на этом наша кабала кончилась. Газеты по 50 песет нам стали поставлять Габриел и Унгар, причём, конечно, только в требуемом количестве и тогда, когда мы просили.

Что же вдруг случилось в тот день с Геной? Шосс высказал предположение, что Гену убедил оставить нас в покое Михалыч. Но Михалыча в тот день не было с нами в столовой, а в альберге он появился уже после гениной ретирады. Позже я вспомнил, что как-то два негра, которых я не вполне и знал, вдруг ни с того, ни с сего остановили меня на улице близ альберга и без предисловий спросили, не мешает ли кто мне жить? Я сказал, что всё нормально, и на этом мы с неграми простились. Может, тогда они были в столовой? Ну и что?.. Мы терялись в догадках; до истины мы так никогда и не докопались.

Вскоре Гена действительно исчез из альберга.

Затем на вольный воздух перебрались мы. Осенью нас на горке что-то чересчур часто стала тревожить полиция, как в форме, так и в штатском. Нас она не задерживала, но кого-то явно искала. Много полиции появилось, как нам сказали, и в альберге.

Потом мы узнали, что недалеко от альберга среди куч земли на пустыре нашли сожжённый труп. Труп опознали. Это он и был.

«Нодарбол». Что хорошего можно вспомнить о Гене? Не знаю. Его, вроде, вообще никто терпеть не мог, не только мы.

Упорно вспоминается игра «нодарбол», имеющая к Гене, впрочем, небольшое отношение. Однажды Михалыч, Гога, Нодар, Гена, Шосс, Тушкан и я, плотно пообедав в столовой на Палос де ла Фронтера и отдуваясь, неторопливо курили на улице.

– Вот, Гена, – молвил Михалыч, протягивая Гене рекламную листовку, которую где-то подобрал, – почитай. Может быть, узнаешь что-нибудь интересное и полезное для себя…

– Шо это?.. – брезгливо воскликнул Гена и, не рассматривая, смял и швырнул бумажку, которая попала в Нодара.

– Что ты на меня х… ня бросил! – возмутился Нодар.

Так у нас появилась игра «нодарбол» в которую мы стали играть втроём с Тушканом – точнее, не игра, а некое театрализованное представление. Мы распределяли роли: кто из нас троих – Михалыч, кто – Гена, а кто Нодар, после чего «Михалыч» со словами: «Вот, Гена, почитай…» совал «Гене» какую-нибудь бумажку, после чего «Гена», визгливо вскрикнув: «Шо это!» швырял скомканную бумажку в «Нодара», который, в свою очередь, немедленно бурно возмущался: «Что ты на меня х… ня бросил!» – синоним слова «ерунда» должен был быть в именительном падеже, потому что Нодар – грузин. («Михалычем» обычно становился тот из нас, кто от нечего делать подбирал что-нибудь с тротуара, ну, и так далее).

Когда мы, вновь оказавшись на Палос де ла Фронтера в той же компании, объяснили присутствующим, кто из нас кто, и «сыграли» в «нодарбол», Нодар, вспомнив тот случай, засмеялся, Михалыч, как всегда, произнёс что-то не относящееся к теме, а Гена с треском повертел пальцем у виска и мрачно молвил:

– Совсем мужики допились.

Заветный пакетик. Однажды в альберге Нодар попросил у нас книгу Лема и стал её внимательно читать. Тут в спальне появился Гена и начал что-то Нодару втирать. Нодар, желая от него отвязаться, сказал:

– Слушай, Гена. Я вот тут прочитал рассказ про двух конструкторов. Их звали Трурль и Клапауций. Они были роботы…

Гена, раздражённый тем, что ему говорят что-то недоступное его пониманию, с треском плюнул и вышел вон.

Гену-то интересовали только деньги и ничего более. Он как-то показывал мне на досуге пластиковый прозрачный пакетик, в каких держат билеты на метро. Вместо билета, впрочем, в пакетике лежала очень аккуратно сложенная стодолларовая купюра. Гена перевернул пакетик, и стала видна столь же тщательно упакованная купюра в сто немецких марок. При этом Гена назидательно говорил мне, что, вот, он не пьёт, как мы, а копит деньги.

Разумеется, нет ничего плохого в том, чтобы копить деньги! Однако как Гена их добывал, мы были наслышаны. Вряд ли испанским наркожуликам могло понравиться, что какой-то иностранец мешает им заниматься любимым делом. Ну, да нет больше Гены, и неизвестно, кому достались его деньги, в том числе тот заветный пакетик. Не будем судить Гену – Бог ему судья!

Глава 7. Альберг «Эль Парке» – IV: «Фарола»; Тушкан; финал альберговской эры

Мадридское утро в альберге «Эль Парке» и в парке. Просыпаюсь я от треска звонков. Как оказывается, спал я в одежде поверх одеяла. В этот момент в спальне появляется Рафа. Рафа – испанец, работник альберга; ко мне он относится неважно. На днях он и ещё один работник альберга, Антонио, изъяли у меня две баночки пива, привели в офисину и выдали бумагу со строгим предупреждением: в бумаге говорилось, что я проносил в альберг алкогольные напитки, и что когда меня в этом заметят снова, то выгонят вон. Это, конечно, не подействовало.

Создали бы лучше нормальные условия в своём гадюшнике, а не отбирали бы баночки пива!

– Буэнос диас! – говорит Рафа.

– Муй буэнас30, – невозмутимо отвечаю я.